Как видим, во всех значениях благой, благо служат для выражения общей и этической оценки или обозначения связанных с ними общих, абстрактных понятий. Иная картина вырисовывается в южно-славянских языках, где у однокорневых слов наличествует также и конкретная, предметная семантика и частная оценка, связанные с обозначением пищи. Так, слав. *bolgъ(jь) представлено как болг. благ ‘благой, милостивый, кроткий, мягкий’ и ‘сладкий, вкусный’, благый ‘добрый, хороший, кроткий’ и ‘сладкий, скоромный’, диал. блак ‘сладкий’, макед. благ ‘сладкий; сладкий, не острый (о перце и т. п.)’; ‘пологий, покатый’, ‘мягкий, добрый’, с.-хорв. блâг, блáга, - го, напр. млиjеко, ‘сладкий, хороший’, словен. blâg, blága ‘благородный, милостивый, благой’. Славянское *bolgo предстает как болг. благо ‘добро, имущество, благо, богатство, блаженство’ и ‘варенье’, ‘скоромное’, макед. благо ‘благо, добро, богатство, имущество’, с.-хорв. блâго ‘богатство, деньги, домашний скот’ и благва ‘съедобный гриб’, словен. blâgо ‘добро, благо, скот, товар’, blagva ‘название грибов’, ст.-словен. blava (<*blagva) ‘хлеб (вообще)’ [ЭССЯ, 2, 172—174; Словарь XI—XVII вв., I, 191; СС, 1999, 90].
В исследовании О. А. Фелькиной, посвященном прилагательным общей оценки в славянских языках, высказано предположение, что слово благъ (судя по употреблению в древнейших памятниках старославянского языка в значениях типа ‘приятный’, ‘мягкий по своему воздействию’, ‘вызывающий приятные ощущения’ и учитывая семантику аналогичных прилагательных в современных славянских языках) приобрело значение общей положительной оценки в старославянском языке под влиянием греческого [см.: Фелькина, 1990, 9]. Каким образом это могло произойти? Благъ в текстах является соответствием (переводом) таких древнегреческих слов (СС, 90), как α γ α θ ó ς ‘хороший, добрый, ‘доблестный, благородный’, χ ρ η σ τ ó ς ‘полезный, годный, способный’; ‘хороший, добрый’, ’χ α λ ó ς ‘прекрасный (о лицах и предметах, о наружной и внутренней красоте)’, ‘хороший, способный, годный’, ε ν σ ε β ς ‘благочестивый, почтительный’, ε ν μ ε γ θ η ς ‘очень большой, значительный’, á γ ιoς ‘святой, священный’, á φ θoνoς ‘независтливый, щедрый’, ε γ ε ‘благоже! хорошо, так и надо!’ [СС, 1999, 90; Дворецкий, 1958, I]. Да, семантическая структура части греческих слов имеет значение общей положительной оценки, но на каком основании они переводились бы словом благъ, если бы оно не имело такого значения, если бы их функции (хотя бы частично) не совпадали?
Семантика производных лексем еще ярче выражает противопоставленность южно-славянского и западно-, восточно-славянского ареалов. Так, например, в болгарском прилагательное благáтый имеет значение ‘счастливый’ и диалектный вариант благáт ‘сладкий’; болг. благýэвам — это ‘жить счастливо, в довольстве’, с.-хорв. благòвати ‘пировать’; болг. благинá ‘скоромная, жирная пища (масло, молоко сыр и др.)’, диал. блáгина ‘пищевой жир’, блáг’ина ‘заготовленные на зиму мясные и молочные продукты’, с.-хорв. стар. блáгиња ‘благость, доброта’, диал. ‘жир для мыловарения’ при ст.-слав. благыни ‘доброта, добро’ и др.-рус. цслав. благиня, - и, ‘добродетель, благо, блаженство’. Или пример с глаголом блажити, который в древнерусском церковно-славянском имеет значение ‘восхвалять, оказывать милосердие’, подобно ст.-слав. блажити ‘восхвалять’, в то время как болг. блажá — это ‘есть скоромную, жирную пищу’ и ‘творить благо, благословлять’, макед. блажи ‘сластить, иметь сладковатый вкус’, ‘скоромиться’, с.-хорв. блáжити ‘есть скоромное’, ‘ублажать’ при словен. blá ?iti ‘облагораживать, укрощать, осчастливить, освежить (физически)’, чеш. bla?iti ‘приносить радость, благо кому-л.’, то же слвц. bla?it’. Иногда такое различие в семантике наблюдается среди южно-славянских континуантов: болг. благотá ‘благость, благо’ при с.-хорв. blagòta ‘благо’ и диал. благота ‘молочные продукты, яйца’; болг. блáгост ‘благость’ и ‘сладость’ при с.-хорв. блáгôст ‘доброта’ [ЭССЯ, 2, 172—174; Словарь XI—XVII вв., I, 191, 232; СС, 1999, 90—91].
В противовес этому благой в значении ‘плохой’ демонстрирует скорее «северную» ориентацию: эта лексическая изоглосса объединяет северо-западный ареал восточно-славянских диалектов, возможно, включая и восточно-балтийские, по виду частной оценки, сопутствующей общей оценке «плохой», т. е. в реализации пейоративных вариантов благой наблюдаются ареальные различия. В большей части русских, а также в украинских диалектах оно определяет характер, поведение человека (реже — животного) — ‘упрямый, своенравный, дурной, взбалмошный’ [СРНГ, 2, 305—306; Тимченко, 1897, I, 17; Гурт, 1896, I, 32; Иваницький, Шумлянський, 1918, 17]. В северозападных говорах русского языка это прилагательное широко используется и для определения неодушевленных предметов и явлений природы — ‘плохой, негодный, неудобный’: петерб., новг. Постройка-то уж благая; пск. Благое это весло; твер. Пашня благая ‘тяжелая’; влад. Съезд больно благой; пск. Благие уши ‘плохой слух’ и т. п. [СРНГ, 2, 307]. То же отмечается в украинских, белорусских говорах, где это прилагательное определяет человека и предметы чаще по внешнему виду, пригодности — ‘плохой, старый, слабый’ (полес. благий ‘плохой, старый, убогий’, блр. благi ‘плохой, скверный; нездоровый, нехороший на вид’ [см.: Лисенко, 1974, 33; Шатэрнiк, 1929, 32]). Исторический словарь белорусского языка для благий, благый, кроме ‘добры, хорошы, прыемны’, дает значение ‘дрэнны’ (1607 г.: виделъ есми, ижъ тело небощыковъское ничым не прыкрыто, одно обрусомъ благимъ старымъ [Гiстар. слоўнiк, II, 22]. Обращение к данным картотеки псковского областного словаря (картотека СПбУ) подтвеждает отмеченную особенность, поскольку функционирование этого слова в псковских говорах связано в основном с выражением утилитарной оценки (наряду с общей оценкой): благо употребляется в значении ‘вред, худое’ (от всякого глазу, от всякого благу), благой ‘плохой’ (день, место), благий, благенький ‘старый, ветхий, плохонький’ (Вот так и жыву ф халупк ’е сваjеj благ ’ин ’каj), благой ‘плохой, некачественный’ (напр., благой хлеб, мука, квас, керосин), ‘больной’ (jа благаjа была / думал’и што jа памру), благие слова (=бранные), благой жених (=некрасивый), ягоды благие (=гнилые), благой гриб (=червивый), благая вода (=грязная), благая собака (=бешеная) и т. п.
Анализ семантического варьирования *bolgъ(jь) в славянском, и прежде всего в восточно-славянском, ареале показывает, что есть основания объяснять появление пейоративной оценки в оценочном спектре семантики благой (‘взбалмошный, своенравный, злой’ и т. п.) как результат воздействия эвфемизации, табу (ср. блаженный ‘святой, праведный’ и ‘юродивый’, именование благая для болезни, нечистой силы). Но это поляризация в пределах одной — этической — оценки. На фоне употребления благой в значении ‘плохой’ (преимущественно о человеке — этическая оценка) только в восточно-славянских языках не ясна причина локального привлечения здесь прилагательного благой для выражения утилитарной оценки (из этической оценки утилитарная?). Какова в данном случае собственно языковая и/или культурная (что скорее всего) детерминация?
Выявляемые особенности семантического варьирования не объясняются, на наш взгляд, и предположением о древности заимствования из церковно-славянского русским: «…не всегда возможно отличить древние заимствования из церковно-славянского от более поздних, однако в ряде случаев имеет место характерное расхождение значений между аналогичными по форме церковно-славянскими и диалектными словами, которое может указывать на древность заимствования; ср., например, такое расхождение между церковно-славянским благий и русским благой (в русском языке слово приобретает отрицательное значение)» [Успенский, 1994, 39]. Что в древности (до христианизации? в процессе христианизации? особенности ее протекания на Руси?) способствовало не только изменению полюсов в рамках этической оценки (это явление может быть объяснено экстралингвистическими факторами), но и подвижке от этической к утилитарной оценке? Другой вариант объяснения появления пейоративной оценки у благой исходит из устного пути заимствования южно-славянской лексики типа болг. благ ‘сладкий (о яблоках)’, ‘жирный (о еде)’, откуда значение ‘скоромный, запретный’, затем ‘нечистый, проклятый’ и др. (Страхов, см.: [Аникин, 1998, 55]). Но у восточно-славянских континуантов не отмечено ни значение ‘запретный (как скоромный)’, ни ‘нечистый (в результате ритуального нарушения)’. Есть благой как ‘нечистая сила’, но это не имеет отношения к христианским ритуалам — запрету во время поста не употреблять скоромное.
Обозначенные вопросы, неясность культурно-языковой детерминированности (благой ‘хороший’ принадлежит древнерусской письменной речи, благой ‘плохой’ — народно-разговорной) влекут за собой необходимость пересмотра и предполагаемых генетических связей благой ‘добрый, хороший’ (см. выше), поскольку если теоретически (с точки зрения значимости, символичности в культуре) можно предположить возникновение общей положительной оценки как обобщения значений типа ‘воздавать почести’, ‘ритуал, обычай’, ‘молитва’ или ‘блеск, свет’, то такая проекция на южно-славянский материал предполагает исходить из сужения общеоценочной семантики до ‘сладкий’ и затем уже до значения ‘жирная (молочная и мясная) пища’. Вариант ‘хороший, добрый’ → ‘жирная пища’ → ‘сладкий’ также нереален с типологической и общекультурной точки зрения.