О. Г. Порохова, не отрицая того, что ироническое отношение в русской бытовой речи к «высоким» старославянским словам меняло эмоциональную окраску этих слов с положительной на отрицательную (что часто способствовало и изменению их значений, иногда на противоположные — ср.: [Копорский, 1955, 17—23; Соколов, 1980, 36—42]), указывает на особенность ситуации с благой. Дело в том, что слова благой ‘хороший’ и благо ‘хорошо’ уже в древнерусскую пору могли использоваться и в разговорном языке. Здесь они делались словами близкими к обычным словам русского народного языка. «Лишаясь оттенка высокой экспрессивности, они теряли условия для иронического переосмысления. Показательно в этом смысле, что благой и благо в значениях ‘хороший’, ‘хорошо’ попадают даже в диалекты русского языка и не имеют там какой-либо экспрессивной окраски» [Порохова, 1968, 187].
Логически возможное изменение благой ‘своенравный, злой’ в благой ‘плохой’ вряд ли могло быть исторической реальностью. Свидетельство тому — наличие благой ‘плохой’ и его производных в современных украинском и белорусском языках и их диалектах (укр. благий ‘благой, блаженный‘ и ‘плохой‘, ‘пустяковый’, ‘никудышный’, ‘незначительный’, ‘ветхий’, ‘немощный’, благенький ‘плохонький’, полес. благий ‘плохой, старый, убогий’, блр. благi ‘плохой, скверный; нездоровый, нехороший на вид’, благое ‘дурное’, блажэць ‘худеть’ и др.) [см.: Гринченко, 1907, I, 70; Носович, 1870, 26; Белорус.-рус. словарь, 1962, 126; Лисенко, 1974, 33; Шатэрнiк, 1929, 32]. Давнее существование их там подтверждается заимствованиями XVI в. из украинского в польский [S?awski, I, 307; Machek, 33]. Все это свидетельствует о том, что благой ‘плохой’ является принадлежностью древнерусского языка еще до разделения восточно-славянских языков. Слова же блаженный, благой в значении ‘взбалмошный, злой’ и блажной, блажь отсутствуют в украинском и белорусском, что дает основание предполагать их более позднее происхождение. Отсюда О. Г. Порохова делает важное, с нашей точки зрения, заключение: «Если слово благой в значении ‘плохой’ действительно существовало в древнерусском языке раньше, чем слова блаженный и благой в значениях ‘взбалмошный, капризный, злой’ и т. п., значит, оно появилось независимо от них» [Порохова, 1968, 188].
Образования с корнями благ-, блаж- в отрицательно-оценочных значениях характерны только для восточно-славянских языков. Они полностью отсутствуют в южно-славянских языках, а встречающиеся в западно-славянских языках такого типа отдельные лексемы относят к заимствованиям из восточно-славянских (такие, как польск. b?ahy ‘дурной, плохой’, b?aho? ? ‘ничтожность, пустота’ и, возможно, диал. b?agi ‘плохой, нестоящий’; чеш. bláhový ‘дурашливый, блажной’, bláhovec, диал. blahъt ‘дурачок, блаженный’) [Machek, 33; Fraenkel, 45—46; Порохова, 1968, 189]. Отсюда логично проистекает вывод-перспектива: материал для решения вопроса о связи слова благой ‘плохой’ со словами старославянского происхождения может дать только изучение лексики украинских и белорусских диалектов, а также сведения об употреблении слов на благ-, блаж- в отрицательных значениях в древнерусском языке до XV в. Это заключение сделано О. Г. Пороховой [1968]. В последующие десятилетия продолжался сбор и описание диалектной лексики, появился исторический словарь белорусского языка [Гiстарычны слоўнiк, 1983], словарь староукраинского языка XIV—XV вв. [Словник ст.-укр. мови, 1977—1978], проблема генетических связей благой, благо решалась в этимологических словарях украинского и белорусского языков [ЕСУМ, 1982, I; Этымалагiчны слоўнiк, 1978, I], но оснований для принципиальных изменений в решении рассматриваемой проблемы не появилось (можно сказать, что задачи остались прежними, требуется целенаправленное обследование определенной части диалектных ареалов, следует только добавить к числу «подозреваемых», возможно, и восточно-балтийский материал).
Лексикографические источники показывают давнюю функционально-стилистическую дифференциацию благой 1 и благой 2: в церковно-славянских текстах благий (-ой) употребляется в значениях ‘добрый, хороший; приятный, красивый’ (1019 г.: Лежа тъло святого… свътло и красно и цъло и благу воню имуще) и в текстах бытового, делового характера благой — это ‘злой, свирепый’ (благой слон в «Хождение Афанасия Никитина», XV—XVI вв., ~ 1472 г.), ‘плохой, негодный’ (1689 г.: Сказали про ту дорогу… что той Сухоной ръкой не бывали тяжелые возы, а у нихъ той ръкой кони грязли, сломывались по благимъ мъстамъ) [Словарь XI—XVII вв., I, 191], блажить ‘говорить вздор’ (в словаре-дневнике Ричарда Джемса, нач. XVII в. [Ларин, 1959, 255]. Это же различие отмечает в русском языке В. Даль: Благiй или благой ‘добрый, хороший, полезный, добродетельный’ («церк. стар., а частi ю и нынъ »), ‘злой, упрямый, своенравный, дурной, неудобный’ («въ просторечiи») [Даль, I, 222]. Сохраняется оно и в украинском языке: благий — разг. ‘слабый, старый, убогий, плохой’; устар. ‘добрый, лагiдний’. И словарь староукраинского языка (XIV—XV вв.) показывает, что благый в текстах встречается лишь в значениях ‘ласковый, милостивый’ (1415), ‘благочестивый’ (1322) [Словник ст.-укр. мови, I, 99]. В историческом словаре белорусского языка ранние употребления благий, благый в значении ‘дрэнны’ относятся к концу XVI в. [Гiстарычны слоўнiк, 1983, 22]. В современном белорусском благi ‘нехороший, дурной, нездоровый’, благое ‘дурное’ активно и в литературном языке, где благi является ближайшим синонимом дрэнны ‘плохой’ (ср. синонимический ряд: [Клышка, 1976, 153]: дрэнны, благi, кепскi, паганы, нядобры). Таким образом, оказывается, что слово с «хорошим» смыслом функционирует в сфере влияния старославянского, церковно-славянского, а с «плохим» — преимущественно в разговорной речи русского, украинского, белорусского языков.
Интерес к культурно-значимому благо, благой не пропадает и в последние десятилетия. К сожалению, авторы этих работ не учитывают результаты анализа древнерусского и диалектного русского материала из работ О. И. Смирновой и О. Г. Пороховой. Например, в предпринятом Г. И. Берестневым исследовании проблемы иконичности добра и зла [Берестнев, 1999, 99—113] или относительно недавнее представление (безо всяких оговорок) Э. А. Балалыкиной эмоционально-экспрессивного употребления как основы семантического переосмысления для благой [Балалыкина, 1994, 6—7]. В специальной работе попыталась проанализировать семантическую структуру слав. *bolgo ‘благо’ Л. А. Сараджева: «Дифференцированная этимология этого слова остается неясной (или не вполне ясной) в том отношении, что исследователь не знает точно, какое из значений слова (реально представленное или реконструированное) “замыкает” этимологию, делая ее законченной, дифференцированной и однозначной» [Сараджева, 2001, 44]. Основывая свой анализ на учете значений славянских континуантов *bolgo и его производных и соглашаясь с истолкованием благой ‘хороший’ и благой ‘плохой’ как энантиосемии, автор исследования приходит к предположению, что «праслав. *bolgo первоначально обозначало, как и слав. *bogъ, долю, удел как восприятие человеческой жизни в целом» [Там же, 45]. Данное решение практически не обращается к этимологии, выяснению генетических связей, а строится на типологическом подходе: у слав. *bogъ и его производных (*bogatъ, *u-bogъ, *ne-bogъ; *sъ-bo?ьje ‘богатство, имущество’, ‘хлеб в зерне’) обнаруживается сходный круг значений, связанный с обозначением счастливой и несчастливой доли (‘богатство/благо/счастье’ — ‘несчастье’). Но в семантическом поле слав. *bogъ и его производных, как и в привлекаемых индоиранских параллелях (др.-инд. su-bhga, авест. hu-baga ‘имеющий долю, счастливый, богатый’ и a-bhga ‘обездоленный, несчастный’), противопоставленность положительной и отрицательной семантики у однокорневых слов создается словообразовательными средствами, а не за счет семантической деривации, если благой (1 и 2) рассматривать как энантиосемию. Таким образом, эта экстраполяция (реконструкция исходного значения, иерархии в семантической структуре слав. *bolgo) не представляется убедительной или имеющей какие-то преимущества по сравнению с ранее предложенными.
Семасиологический подход, продемонстрированный О. И. Смирновой и О. Г. Пороховой, его результаты, безусловно, необходимы для исторически корректного решения вопроса. Не менее важен ономасиологический ракурс исследования, особенно если семасиологический анализ не дает ответа на возникающие вопросы (прежде всего, полисемия это или омонимия). Поэтому с чем мы не можем согласиться в выводах О. Г. Пороховой, так это с утверждением об отсутствии зависимости между особенностями функционирования слова, развитием его семантики и происхождением слова: «Несомненно, что происхождение слова благой ‘плохой’ не имело особого влияния на его историю в русском языке» [Порохова, 1968, 190]. Наверное, такое утверждение излишне поспешно. Попытаемся посмотреть на эту проблему с другой стороны — с точки зрения особенностей функционирования благой ‘хороший’.
С этой точки зрения интересна сводка материала по благой, благо ‘хороший, хорошо’ и их производным в «Этимологическом словаре славянских языков» [ЭССЯ, 2, 172—174]. Однокорневых лексем праславянского уровня набирается немногим более десятка (по ЭССЯ). Первое, что обращает на себя внимание, это определенная поляризация ареала южно-славянских языков по отношению к восточно- и западно-славянскому. Слав. *bolgъ(jь) в западно-славянских языках реализовалось в значениях ‘блаженный, счастливый, благой, добрый, благоприятный’ (чеш., слвц. blahэ, польск. b?ogi), в древнерусском благий (-ой) ‘добрый, хороший; благоприятный; приятный, красивый’, сюда же по значению примыкает ст.-слав. благъ ‘добрый, милостивый; хороший, приятный’. Слав. *bolgo продолжено в чеш., слвц. blaho ‘блаженство, счастье, преуспевание’, польск.стар. b?ogo ‘благо, счастье’, др.-рус., цслав. благо ‘добро, доброе дело; богатство’; мн. ч. ‘блаженство, благополучие, блага’, др.-рус. болого ‘добро’, рус.диал. болого ‘хорошо, хорошо, что’.