После того, как церковное правосудие совершено, направляется письмо настоятелю монастыря с кратким изложением сути происшедшего. Исследовавший тяжбу иеромонах сам направляет письмо архимандриту Парфению с просьбой уведомить о его решении:
ВысокопреподобнЪишïi Гднъ оцъ архимандрит Пар’qенïи,
Милосердый Гсдрь Мои,
вашемУ высокопреподобию обявляю сего октября “6” дня подал мнЪ казначею обявление служител Дмитрей Таратинъ на служителя ж Jвана Клюкина в непорядочных на него находах в бою j во угрозах, кое при семъ съ ево Клюкина отвЪтомъ на разсмотрение к вашемУ высокопреподобию j посылается а Клюкин на ответ что он врал j написал да онъ ево взял для рУкоприкладствα да бутто и рУкï нихто не прикладываетъ почему видится явной ево обмαн â Таратинъ просился в город к вашему высокопреподобию j для проsбы Nа него Клюкина в казенную полату настоящаго сУдα, ó том что прикаsαт соблговолите прошУ УвЪдомления,
вашъ покор’ный слУга j бгомолецъ,
Подписано казначеем Jлиею j послано
На Сïю на почту с Таратинымъ
Ŏктября “10” дня
“1786” годα, (там же: 3).
Из представленных фрагментов видно, что «орнамент» документов следственного дела, во многом сходный в мотивации, имеет некоторые различия в содержательной части. Деловой языковой стереотип определяет характер изложения следствия, его оформление и рамки использования речевых средств. Здесь уместно привести одно любопытное наблюдение, сделанное в 1910-х годах историком русского права М. Н. Смирновым. Он считал, что существует два типа изменений в формуляре: экстралингвистические и языковые. Первые редко меняют состав и функции документа и зависят в основном от характера «делового предприятия». Русские приказные документы изобилуют изменениями второго типа. Они были связаны в большей мере с «индивидуальным подходом» к делу (здесь мы наблюдаем традиционную архаику с некоторыми элементами бытового обихода, в других делах — ситуация и творческое начало самого делопроизводителя, как можно предположить, допускают включение диалектизмов, окказионализмов, социально или территориально локализованной лексики). Писцы привносили в формуляр «целый ряд импровизационных ошибок, литературных вольностей, местных особенностей, неправильных представлений о юридическом значении определенных слов» (цит. по изд.: [Кортава 1998: 18]). «Этот факт, — как считает Т. В. Кортава, — имеет вполне объективное истолкование. На Западе в короткий срок создалась письменная юридическая традиция, выработались четкие формуляры, дело составления документов стало организованным. Все эти навыки письма создали то, что немцы назвали «канцелярностью». На Руси канцелярности не было. В системе приказов так и не были выработаны единые (курсив наш. — О. Н.) образцы формуляров. Во время расцвета приказной системы, в конце XVI – начале XVII века, в эпоху «площадных подьячих»…, можно говорить о большей устойчивости формуляра, но тип документа варьировался в зависимости от того, на какой площади он писался» [Кортава 1998: 18–19].
Традиционность следственного делового обихода проявлялась еще и в том, что в качестве документального юридического подтверждения действовали законы и правила Московской Руси времени Алексея Михайловича («Соборное уложение» 1649 года). Данная тенденция более всего характеризует местные приказные традиции, полагавшиеся в «суете гражданских законов» на юридические (и, вероятно, с церковной точки зрения канонические) установки прежней власти. В одном из судебных разбирательств Крестного Онежского монастыря 1740-х годов мы обнаружили такой фрагмент (заметим, что это не единичный случай, зафиксированный в исследуемых рукописях): «…а в Уложеньи написано …а бУде ктw нибУди wбесчестит непригожимъ словомъ чюжюю женУ jли дочь дЪвк<У> jли сына неверстаногw какова чина ни бУди j женам j дочерямъ дЪвкам j сыновямъ неверстаным. По сУдУ j по сыскУ Править за ихъ безчестïе женъ против мУжня wкладу вдвое дочери дЪвкУ против wтцова wкладу вчетверw» (1195: 4: 98: 62 об.–63).
Итак, деловая письменная традиция на Русском Севере представляет собой еще один интереснейший лингвистический феномен, в котором реализовались и местные традиции и получали оригинальное продолжение языковые стандарты новой эпохи. Изучение материалов следственных дел позволяет говорить о сложившейся системе устойчивой сочетаемости лексических и жанровых компонентов текста, об особом стиле «светско-деловой речи» (выражение В. В. Виноградова [1982: 49]). Разнообразный и неоднородный их состав обусловлен степенью индивидуального восприятия и интерпретации ряда понятийных групп. В XVIII веке в монастырской письменной культуре еще сильно влияние традиции, поэтому наблюдается употребление характерных языковых констант в сфере делового языка, которые получают оригинальное решение в текстах разных жанров. В этой связи стоит особо подчеркнуть важность исследования частно-деловых рукописей, сохранивших в наибольшей степени обиходную речь того времени в «формуляре» приказной традиции. Но системность, в том числе и языковых связей, предполагает сочетание индивидуальных элементов, подчас разрозненных, в единое целое. Здесь, при анализе лингвистики текста местных канцелярий, определенное место занимает и система монастырского делопроизводства, поскольку она находится в социуме межличностных отношений и воспроизводит фрагменты живого языкового общения носителей региональных говоров и традиционной культуры. При этом ситуативно-коммуникативный фактор выдвигается на одну из ведущих позиций в оценке специфики функционирования приказной традиции и ее взаимодействия с нарастающим влиянием других разновидностей русского литературного языка XVIII в.
Лексико-семантические процессы XVIII века по материалам монастырских памятников все чаще становятся объектом внимания специалистов. В последние годы заметно усилился интерес к изучению древнерусской и старорусской лексики религиозной сферы (см., например: [Баландина 1997]), что позволяет определить специфику номинации отдельных понятий и выяснить в доступных каждому автору рамках роль и способы выражения духовной деятельности наших предков. Однако наряду с крупными академическими изданиями [История лексики 1981а; 1981б], в основу которых был положен принцип изучения литературногоязыка, особенности лексико-семантических преобразований в сфере делового языка почти не рассматривались. Между тем формирование системы национального языка не происходило лишь на одном уровне «высокой литературности». Ситуация, сложившаяся в современной диахронической лингвистике, касающаяся изучения лексико-семантических, а значит, ментальных процессов в языке и культуре XVIII века, напоминает нам в известном смысле колосс на глиняных ногах, который clopin-clopant движется по проторенной дороге, обнаруживая «сдвиги» в том или ином произведении и выводя свои соображения из традиционных, часто закоснелых, сопоставлений и варьирования форм. Пожалуй, стандартность взглядов была нарушена в этом вопросе Г. О. Винокуром [1959а; 1959б] в его цикле историко-стилистических работ; одновременно с ним работал над проблемой и В. В. Виноградов [1982; 1994а; 1994б]. Жаль, однако, что он не успел реализовать свой замысел написания специальной книги «Из истории лексики русского литературного языка XVII–XIX вв.», тезисы которой и его разработки нам кажутся весьма перспективными при рассмотрении частных проявлений языковых процессов и их выражения в памятниках деловой письменности. Особенно полезным представляется высказывание В. В. Виноградова о том, что «в семантической истории отдельных слов отражаются сложные процессы взаимодействия личности и коллектива в сфере духовного творчества…» [Виноградов 1994а: 4]. Но, по мнению ученого, изучение «истории значений отдельных слов еще не образует исторической семантики, хотя и доставляет для этой научной дисциплины ценный материал» [там же].
Деловая письменность (стиль, язык) — часть общей системы русского национального языка, причем довольно значительная. Если влияние художественных произведений 1700-х гг., языковой, литературной и иной полемики распространялось в большей мере на светскую часть общества, где особенно с начала XVIII века отчетливо начинает проявляться тенденция к нормированию, унификации языка (его устных и письменных форм) и вообще способам самовыражения, где культурные традиции прошлого подвергаются жестоким испытаниям и многое искусственно внедряется в сознание и быт русского человека, то этноязыковой, духовный вакуум глубинки был заполнен иным. «Молитвенное» сознание, богобоязненное поведение и непосредственное проявление своих эмоций, чувств, желаний по-прежнему находились в «бытовом исповедничестве» (выражение Н. С. Трубецкого) русского народа. Письменная традиция северных монастырей во многом и была ориентирована на индивидуальный социальный статус представителя этого сообщества. Ср.: «…послЪ того пошел я. Θедосеи домои j Маркъ мнЪ лежавши на земли стал молится пожалУй скажи в’ домЪ чтоб ко мнЪ прислали лошад, а я иттить самъ не могу…» (1195: 4: 311: 9 об.), «…то бы всеконечно тогда свадба моя им сщенником вЪнчана не была понеже тогда былъ день заговилней…» (1195: 4: 416: 66).
Ярким примером смешения местных письменных традиций и официально-деловой гражданской речи может послужить процесс освоения заимствованной лексики в первой половине XVIII столетия. Так, в указе императрицы Анны (1731 г.) о смертной казни укрывателям воров и разбойников наблюдаем обычный для того времени казуистический формуляр, который долгое время не получал широкого распространения в документах северных монастырей: «въ ихъ дистриктахъ разбойники партиями ходятъ…» (1195: 4: 24: 35); из указа 1765 года, хранившегося в архиве Крестного Онежского монастыря: «А ежели гдЪ будетъ упалая ваканцïя, или надобность, изъ монастыря въ монастырь перевесть…» (1195: 4: 385: 29). Известная консервативность, скованность рамок делового языка (что послужило ранее предметом острой дискуссии, относить ли его произведения к литературе или нет) имела и обратную сторону: она способствовала поддержанию самобытности языковой приказной культуры русского народа и явилась своего рода мостиком, соединявшим новый «деловой» мир и старую патриархальность различных социальных слоев местного населения. Постепенно, начиная с церковных промеморий епархиальных властей, отдельные заимствования проникают в письменный обиход монастыря, но, как правило, отражаются в тех типах документов, где следовало перечисление должностей, экономических понятий, т. е. нововведений, долгое время не получавших хождение в жизни народа на Русском Севере. Приведем характерные примеры таких инноваций: «…того ради тебЪ вахмистрУ … предписанные жнецам денги с показанных крстьянъ взыскав без всякаго послабленiя j понаровки привесть…» (1195: 2: 250: 1), «…к семУ кандрахтУ вмЪсто…» (1195: 4: 499: 79), «…для викторïального дни куплено на братiю вина…» (1195: 4: 435: 98 об.). Как видно из представленных примеров, в следственном обиходе подобные слова не нашли широкого применения, они были сложны для усвоения местным населением, даже грамотные монастырские служители «переделывали» их на свой лад с использованием традиционных диалектно-просторечных средств: «…ï никакой за неи меленкодïи не видал j не слыхалъ…» (1195: 4: 310: 22).