М.Ю. Колокольникова
Саратовский государственный университет, кафедра английской филологии
На протяжении уже довольно длительного времени одним из наиболее актуальных и интересных направлений общей теории языкового развития остается изучение процессов исторического изменения семантики лексических единиц, их основных типов и причин. К числу последних все чаще относят и регулярное использование слов в рамках того или иного дискурсного пространства, т. е. того или иного «возможного (альтернативного) мира», который «требует особого использования языка для выражения особой ментальности»1.
Действительно, опыт многих исследований в данной области свидетельствует о том, что дискурс не только тщательно и целенаправленно отбирает из общеупотребительного словарного фонда необходимые ему лексические единицы, но и активно приспосабливает их к характерным для него целям и условиям общения. Таким образом, дискурс, будучи сложным единством языковой формы, значения и действия2, выступает в качестве той коммуникативной среды, которая модифицирует смысловую структуру лексических единиц, а со временем может закреплять результаты подобных изменений в системе языка.
Последнее оказывается возможным во многом благодаря наличию в дискурсном пространстве тематических блоков, которые на определенном хронологическом этапе развития общества отличаются особой социальной значимостью, а следовательно, и высокой степенью воспроизводимости, повторяемости. Подобные тематические блоки и их отдельные компоненты не только играют большую роль в обеспечении единства смыслового пространства самого дискурса, но и способствуют распространению его влияния на другие типы дискурсов, перенося, «транслируя» в их сферу при помощи различных инодискурсивных включений, свойственные «донорской» дискурсивной области смыслы и понятия. Это влечет за собой и перенос специфических для данного дискурса лексических средств воплощения актуальных смыслов. Именно в этом, по-видимому, заключается один из важнейших механизмов закрепления в системе языка тех изменений в семантике лексических единиц, которые первоначально представляют собой результат их регулярного функционирования в том или ином дискурсе и выводятся из суммы типичных для них контекстных значений.
Значительный интерес в этом отношении представляет исследование религиозного дискурса, который главным образом ориентирован не на порождение новых смыслов и тем, а на воспроизведение уже существующих. Важно также и то, что религиозный дискурс в силу своей специфики оказывает влияние на формирование и развитие не только собственно религиозного слоя лексики, но и общеупотребительных лексических единиц, особенно тех, которые относятся к морально-этической сфере. Ведь религиозная вера, как известно, объединяет «модель мира и нравственный закон»3.
Влияние религиозного дискурса на развитие лексики морально-этического плана было заметным в эпоху Средневековья, когда моральнонравственные представления были неотделимы от религиозных. Поэтому именно в религиозном дискурсе в это время шло формирование системы языковых средств передачи морально-этических смыслов и значений. Данный процесс мог происходить за счет слов и словосочетаний, которые образовывались вновь или были заимствованы из других языков, а также за счет дальнейшего семантического развития уже имевшихся в языке слов.
В качестве примера здесь можно привести существительное
sloth (сред.-англ. sleuth, sloghness,
sloueth, slouhthe, slougth, slought, slothe, sclouthe,
slouюe, slowюe, slaught, slauth, slauюhe, sclawth). Оно датируется XII в. и восходит к исконному прилагательному
slow (slaw, slue), которое, согласно лексикографическим источникам, в изучаемый период времени было способно передавать довольно широкий круг значений: медленный, медлительный в движениях, в мыслях, несообразительный, вялый, неуклюжий, неповоротливый, сонный, бездеятельный, ленивый, запоздалый. Многозначностью на ранних этапах своего развития отличалось и образованное от него существительное, с помощью которого могли обозначаться такие понятия, как медлительность, опоздание, бездействие, слабость, вялость, лень, неуклюжесть, неповоротливость, неподвижность, сонливость, несообразительность, промедление.
Анализ 60 религиозных и 60 светских письменных памятников XII–XV вв.4, в ходе которого было зафиксировано 620 случаев использования лексемы sloth (400 и 220 в религиозном и светском дискурсе соответственно), показывает, что большинство вышеперечисленных значений являлись общеупотребительными и встречались в текстах различной дискурсной и жанровой принадлежности:
«Tyl thow ha founde the ryhtл way;
Lat, in thyn asking, be no slouthe Tyl thow be brouht vn-to the trouthe»
(Lydgate J. The pilgrimage of the life of man.
P. 325).
«Of he slynges with sleghte and slakes gyrdill, / And fore slewthe of slomowre on a slepe fallis. / Bot be ane aftyre mydnyghte all his mode changede» (The alliterative Morte Arthure. P. 127).
«So shaltow seen hem / leeue brother deere If it so be / thou wolt with-outen slouthe Bileue aright and knowen verray trouthe» (Chaucer G.
Canterbury tales. P. 533).
«The tokenys of a bade stomake bene heyuynesse of body, Slewthe, the face dyscolourid, heuynesse of eyen, ventuosite and swollynge of the wombe» (The prose versions of the Secreta Secretorum. P. 239).
Проведенное исследование свидетельствует также и о том, что дальнейшая эволюция семантической структуры рассматриваемого существительного была во многом обусловлена спецификой его функционирования в религиозном дискурсе, где оно получило особенно широкое распространение приблизительно с середины XIII в. Так, в проанализированном материале на долю религиозного дискурса пришлось 68% от общего числа всех зафиксированных случаев употребления лексемы sloth.
Что касается конкретных контекстов его использования, то среди них в значительной степени преобладают такие, в которых изучаемое слово служит для наименования одного из семи смертных грехов – лености (лат. Аcсidia). В этой связи представляется необходимым напомнить, что в Средние века данный грех понимался как состояние душевной апатии, безразличия, которое мешало человеку предаваться делам благочестия, прежде всего молитве. Его главными последствиями считались невнимательность во время мессы, забвение грехов на исповеди, неисполнение епитимьи. Св. Томас Аквинский (XIII в.), объединявший грех леность с грехом уныние (лат. tristitia), рассматривал его как отказ от радости общения с Богом, от духовного блага вообще.
Неслучайно в средневековом религиозном дискурсе существительное sloth получает такое специфическое значение, как леность, медлительность в служении Богу и в делах милосердия. В наиболее эксплицитной форме данное значение находит отражение в характерных для религиозных текстов той эпохи словосочетаниях: sleuth in goddis servis (медлительность, леность в служении Богу, в почитании Бога), sleuth in gude dedes (медлительность, леность в добрых делах, в делах милосердия).
«Юir er юa hede syns юat er dedely;
Pride, hatreden, and envy Glotony and sleuthe in Goddes servise» (The prickle of conscience: a Northumbrian poem.
P. 92).
Актуализации подобного значения способствовало также постоянное использование в непосредственном окружении изучаемой лексической единицы таких, например, близких по смыслу сочетанию God’s service слов, как worship (поклонение, почитание), mess (месса), prayer (молитва), Creed (Символ веры), sermon (проповедь).
«Now shul we speke of sloghness;
Юe fourюe hyt ys of dedly synnes...Moche ys a man for to blame Юat kan nat wurschep Goddys name With patter nester new wee creed» (Manning R.
Handling sine. P. 143).
«Also i crie god merci of Slouюe in Godes seruise: Not heryng hit deuoutliche as I scholde do, not hauynge delyt in godes seruise in Matyns, in Masse, in prechinge of godes word, but proudliche entryng in to godes hous» (Companion to the English prose works of Richard Rolle. P. 341).
Большое влияние на процесс специализации лексемы sloth, несомненно, оказало и появление у нее под действием типовых в рассматриваемой коммуникативной сфере контекстов употребления прочных тематических и ассоциативных связей с существительными sin и vice, а также с существительными, выступавшими в качестве наименований других смертных грехов:
pride (гордыня), envy (зависть), covetousness (алчность), wrath/ire (гнев), lechery (похоть), gluttony (чревоугодие).
«Юe fyfte senne hys sleuюe
Of юat man scholde do, Hye brekeю gode treuюe Wyю god and man also» (The poems of William of Shoreham. P. 111).
«Tavoydл slouthe, cheff noryc To the Amptл ffor to go, And moder vn-to euery vyce» (Lydgate J. The pilgrimage of the life of man.
P. 280).
«Most party day and nyght / syn in word and dede ffull bold;
Som in pr. ide, Ire and enuy, Som in Couetyse & glotyny, Som in sloth and lechery» (The Towneley plays.
P. 24).
Особого внимания, как представляется, заслуживают отрывки, в которых подробно описывается природа рассматриваемого греха и его последствия, а само существительное sloth
в силу этого становится объектом метаязыковой рефлексии. При этом метатекстовые фрагменты включали в себя, как правило, слова и словосочетания типа idleness (праздность, лень), negligence (пренебрежение обязанностями, нерадивость, небрежность), despair (отчаяние), dullness of heart (уныние, вялость), heaviness of heart (уныние, душевная тяжесть), annoy against spiritual good (раздражение от духовного блага).
«Юe sexte dedly synes `slewthe or slawenes,’ юat es, a hertly angere or anoye till vs of any gastely gud юat we sall do... Anoюer es, a `dullnes or heuenes of herte’ юat lettes vs for to lufe oure Lorde God Almyghten, or any lykynge to hafe in His seruyse» (Dan Jon Gaytryge’s Sermon.
Religious Pieces in Prose and Verse. P. 13–14). «The ferthe dedly synes slouthe; and юat mase manes herte hevy and slawe in gude dede, and makes man to yrke in prayere or halynes, and puttes man in wykkednes of wanhope, for it
slokyns юe lykynge of gastely lufe» (The Myrrour of seint Edmonde. Religious Pieces in Prose and Verse. P. 25).
Следует отметить, что подобные текстовые конструкции, в состав которых, как можно видеть из приведенных примеров, входило значительное число разного рода пояснительных и уточняющих оборотов, дефиниций, перифраз, были весьма типичны для религиозного дискурса XII–XV вв. и во многом помогали ему приспосабливать имевшиеся в его распоряжении лексические единицы к возможно более точному и адекватному выражению ключевых для него смыслов и понятий.
Этому же, несомненно, способствовало и использование большого количества семантических, лексических и словообразовательных повторов. В исследованных, например, нами религиозных текстах помимо самого существительного sloth
часто встречается и однокоренное ему прилагательное
slow, в том числе, что особенно важно, и в составе словосочетаний типа slow in good works/ deeds (медлительный, ленивый в делах милосердия), slow in God’s service (медлительный, ленивый в почитании Бога, в служении Богу), также непосредственно связанных с рассматриваемой тематикой.