Следовательно, ни образование смешанного языка, ни распространение результатов смешения не предполагают непременно биологического скрещения, как же как биологическое скрещение не ведет непременно к скрещению языков. Иначе мы были бы вынуждены допустить, что язык А.С. Пушкина, создателя русского литературного языка, в жилах которого текла также и африканская кровь, является всего лишь "artfremde Sprache" ('чужеродный язык') [6]. Гуго Шухардт, выдающийся представитель немецкого языкознания, отрицал не только необходимость причинной связи между языковым и биологическим скрещиванием, но и самое возможность подобного отношения: "Wo Blutmischung in Verein mit Sparchmischung auftritt, beruht diese nicht auf jehner, sondern beide auf einem dritten. Die Ursache der Sprachmischung ist immer sozialer, nicht phyziologischer Art" [7] ('Там, где кровное смешение сопутствует языковому, - там не второе основывается на первом, а оба они зависят от третьего фактора. Причины языкового смешения - всегда социального, а не физиологического характера'). Если переход аффрикаты c в s в греческом произношении русских слов проник в язык русских горожанок на побережье Азовского моря, поскольку сами греки встретили у них благосклонный прием, то здесь лингвистический факт сопровождает метисацию, отнюдь не являясь ее биологическим результатом.
Подражание, безусловно, является могущественным фактором в образовании лингвистических волн, независимо от того, охватывают они область одного языка или область ряда смежных языков. Однако было бы ошибочно видеть в нем единственный или по меньшей мере решающий и необходимый фактор. Согласно убедительному тезису А. Мейе, доминирующим фактором является коллективная тенденция, тогда как большая или меньшая роль подражания является всего лишь побочным моментом в осуществлении изменений, так что лингвист легко может им пренебречь. Изменение языковой структуры никогда не имело бы места, если бы не существовало коллективной склонности к этому изменению. Таким образом, существенным в конечном счете оказывается конвергенция; факультативная роль индивида, которому здесь принадлежит инициатива, состоит исключительно в том, чтобы предвосхищать и ускорять конвергирующее развитие. В рамках одного языка или языкового союза структурное новшество может распространиться точно так же, то есть, говоря словами Соссюра, путем воздействия, "заражения" (contagion) или же в силу простого тождества тенденций, стремлений в случаях независимо протекающего параллельного развития. "Заражения" или воздействия не произошло бы, если бы не было тождества стремлений, тенденций, но само воздействие не является неизбежным, хотя центр излучения и способствует распространению изменения, а конвергирующее развитие облегчается и ускоряется, когда оно может опереться на образец. Явления воздействия или "заражения", таким образом, вовсе не представляются чем-то необходимым, и их недостаточно для образования языкового (и, в частности, фонологического) сродства.
Под влиянием начального ударения в карельском языке некоторые русские диалекты Олонецкой губернии перенесли ударение с последнего слога на первый; в то же самое время ударение на других слогах сохранилось. Несмотря на это подражательное изменение, ударение сохранило в этих диалектах свою сигнификативную функцию, неизвестную карельскому ударению (например, посы'пали - форма множественного числа прош. вр. соверш. вида; посыпа'ли - та же форма несоверш. вида), тогда как делимитативная функция карельского ударения (оно сигнализирует о начале слова) нашла здесь только частичный и чисто отрицательный эквивалент (ударный слог не может быть в конце многосложного слова) [8]. Юго-восточные диалекты Македонии могут служить примером противоположного свойства. В этих диалектах изменению подверглось свободное ударение; образцом в данном случае, очевидно, было греческое ударение с его правилом трех слогов. Но если в греческом ударение выполняет сигнификативную функцию и если делимитативная функция ударения в этом языке является исключительно отрицательной (третий слог после ударения не может входить в состав того же слова), то в части македонских диалектов третий слог от конца (в других диалектах - второй) стал во всех случаях ударным, и благодаря такому обобщению ударения его функция превратилась из сигнификативной в чисто делимитативную: оно стало указывать на то, где кончается слово. Изменение, таким образом, оказалось более радикальным, чем можно было ожидать, приняв во внимание саму модель. Ни в одном из этих случаев "заражение" не привело к полному сродству.
Однако в некоторых случаях результат подражания не имеет даже частичного сходства с образцом. Согласно наблюдению Сергиевского, в языке русских цыган ударным, как правило, является последний слог слова, хотя в заимствованных из русского словах с окситонным ударением это ударение переходит всегда на предпоследний слог (русск. зима', судьба', весна', цыг. zy'ma, su'd'ba, ve'sna); в цыганском языке принцип свободного ударения неприемлем, ударение должно зависеть от конца слова, но цыгане подметили, что в русском языке, в противоположность их родному языку, ударение не связано с концом слова, поэтому они фиксировали его на предпоследнем слоге слова, тем более что этот слог является ударным в относительном большинстве русских слов [9]. Класс слов, ощущаемых как исконно свои, и класс слов, воспринимаемых как чужие, образуют в языке, как это хорошо показал В. Матезиус в своих статьях о структуре заимствований, два особых стилистических слоя. В приведенном выше примере эти два слоя противополагаются один другому различным местом фиксированного ударения. Если ощущение иностранного происхождения русских заимствований в цыганском исчезнет и если эти два слоя сольются в один, то результатом будет либо унификация места ударения, либо противоположение двух типов ударения для различения значения слов: одного - на последнем слоге, а другого - на предпоследнем. Таким образом, мы видим, что заимствования сами по себе не изменяют фонологического строя языка: лишь ассимиляция этих заимствований способна внести в него новые элементы. Но даже в этом последнем случае язык не обязательно усваивает необычные элементы. Наиболее простое и, как кажется, наиболее обычное решение состоит в том, чтобы приспособить слова иностранного происхождения к законам структуры родного языка. Так же как мы можем воспроизводить иностранные слова со свойственными нам навыками произношения, точно так же мы можем, с другой стороны, подражая иностранному, вопроизводить иностранное произношение наших родных слов. Знаменитый чешский реформатор XV в. Ян Гус упрекал своих соотечественников в том, что они произносят "more Teutonicorum" [на немецкий лад] обычное l вместо твердого l. На чешский язык городов, а через его посредство и на чешский язык сельских местностей повлияло распространение чешского языка среди немецкого населения городов Богемии, и это привело к тому, что чешский язык утерял различие двух латеральных фонем. Таким образом, одних лексических заимствований недостаточно, чтобы фонологическое "заражение" оказалось налицо, во всяком случае, они не являются необходимым условием такого "заражения". Следовательно, между фонологическим (или грамматическим) сродством и общим лексическим фондом нет необходимой связи.
Язык воспринимает элементы чужой структуры лишь в том случае, если они соответствуют тенденциям его развития. Следовательно, внесение извне элементов чужого словаря не может быть движущей силой фонологического развития, оно является всего-навсего одним из источников, используемых для нужд этого развития.
Рассматривая случаи фонологического воздействия, мы не можем объяснить посредством внешних факторов ни отбора фактов, которым подражают, ни даже направления воздействия. Если "общий русский язык" (см. определение Соммерфельдта) [10] принял и распространил существенную фонологическую черту южных диалектов великорусского языка - слияние безударных o и a в одной фонеме, - то предпочтение, которое он оказал этому факту, нельзя объяснить какими-либо условиями экономического или политического порядка; внутренние же основания этого явления вполне очевидны: говорящим гораздо проще отказаться от того фонологического различия, которым они обладают, нежели ввести дополнительное различие там, где его нет.
Внешние обстоятельства допускают два противоположных направления фонологического воздействия. вопреки распространенному мнению, действие, которое один язык оказывает на фонологическую структуру другого языка, не предполагает с необходимостью политического, социального или культурного преобладания нации, говорящей на первом языке. Если верно, что язык народа, над которым господствуют, испытывает влияние со стороны языка господствующего народа, то, с другой стороны, этот последний в своем стремлении к распространению приспособляется к языковым навыкам народа, над которым он господствует. В XV и XVI вв. поляки занимали господствующее положение по отношению к своим непосредственным соседям на востоке, и как раз в эту эпоху сформировался белорусский язык, существенные фонологические черты которого восходят к русскому в польском произношении; в то же самое время, как показывает полонистика, общий польский язык, польское койне приспособилось к фонологической структуре белорусского и украинского языков. На способности языка зависимого народа передавать основные черты своей структуры языку господствующего народа как раз и основывается в настоящее время теория субстрата [11].