Необходимо обратить особое внимание на то, что в высказываниях типа: Прилив злости (или чувств) нахлынул на него; Сфера ее деятельности непрестанно расширялась; Горькие мысли притупились, и он погрузился в глубокий сон и т.п. - метафорические обозначения на поверхностно-синтаксическом уровне согласуются по их "буквальному" значению, а на глубинно-синтаксическом - по смыслу, соответствующему номинативному аспекту высказывания. Эти планы метафоры образуют ее вербально-ассоциативный потенциал, т.е. те связи, которые исходят и из "буквального" значения метафоры, и из ее реального смыслового результата.
Такого рода навязывание способа представления действительности и мышления о ней в определенном вербально-ассоциативном диапазоне (грамматическом, лексическом и синтаксическом), конечно же, не заслоняет истинного понимания происходящего. Однако нельзя отрицать и того (в свете сказанного выше), что язык - его инвентарь и правила комбинации - подключает к концептуальной модели мира, т.е. к его собственно понятийному [Павилёнис, 1983] отображению, и "наивную" картину мира, свойственную обиходному сознанию, а кроме того, еще и естественную логику языка2. Язык окрашивает через систему своих значений и их ассоциаций концептуальную модель мира в национально-культурные цвета. Он придает ей и собственно человеческую-антропоцентрическую - интерпретацию, в которой существенную роль играет и антропометричность, т.е. соизмеримость универсума с понятными для человеческого восприятия образами и символами, в том числе и теми, которые получают статус ценностно определенных стереотипов (к последним, например, относятся представления о лисе как о хитром животном, о камне как эталоне бесчувствия, о твердости как непоколебимости, о рабе как "образце" безволия и т.д.).
Мы не беремся обсуждать здесь гносеологические проблемы, связанные с вопросом о самой возможности национальной окраски понятий, о языковой призме, через которую преломляется видение универсума в некоторых его участках в соответствии с задаваемой языком точкой зрения на объект, а также с вопросом о том, в какой степени язык влияет на мировоззрение народа-носителя данного языка. Все эти проблемы лежат в иной плоскости, нежели предпринимаемая в данном разделе попытка рассмотреть, как языковая компетенция включается в концептуальную модель мира посредством метафоры. Однако необходимо заметить, что создавшаяся в результате такого включения языковая картина мира не дополняет, как считает ряд исследователей, некоторое "ядро" этой концептуальной системы и не служит ее "периферией" [Брутян, 1968: 1973; Васильев, 1974; Колшанский, 1975]. То, что принято называть языковой картиной мира,-это информация, рассеянная по всему концептуальному каркасу и связанная с формированием самих понятий при помощи манипулирования в этом процессе языковыми значениями и их ассоциативными полями, что обогащает языковыми формами и содержанием концептуальную систему, которой пользуются как знанием о мире носители данного языка.
Все эти составляющие языковую картину мира элементы, конструкции и ассоциируемые с ними поля представлений не просто "осколки" прежних концептуально-языковых систем или эмотивные "добавки" к бесстрастной концептуальной модели реальности. Эти средства, служащие материалом для формирования новых понятий, перерабатываются сознанием человека, творящим новые гносеологические образы элементов действительности. При этом в сфере отражения невидимого мира основной массив этих образов произведен именно при опоре на языковые сущности. Достаточно отметить, что такие, например, абстрактные понятия, как "добро", "сомнение", "решение", "воля", "долг" и т.п., не только сконструированы человеком как константы его внутреннего мира, но и получили развитие и детализацию при непосредственном участии вербально-ассоциативных механизмов. Ср., например, искоренить добро (или зло), где вскрывается осознание того, что эти сущности как бы имеют корни, т.е. что их причина достаточно постоянна (воспроизводима); в высказывании Сомнение закралось в ее душу очевидна ассоциация сомнения с чем-то затаенным, в сочетании червь сомнения-с чем-то разъедающим. Аналогичный образ можно продолжить на примере сочетаний потерять волю, воспитывать (в себе) волю (к победе), железная воля; сети заговора, цепь неудач, луч надежды, сын народа и т.д. Здесь не только метафорические обозначения, но и сами опорные наименования "проясняют" свою смысловую потенцию в данных комбинациях. И такие комбинации-не уникальные и случайные соединения: как правило, они составляют регулярные по смыслу парадигмы при опорных наименованиях. •Ср. общий смысл "место", где протекает деятельность и его выражение: поле деятельности, арена борьбы, сфера влияния, область исследования, а также на дне души, в глубине сознания и т.д. При этом ограничения в сочетании тех или иных слов обычно осмысленны. То, например, что долг не может сочетаться со словом низкий (ср. высокий долг), показывает, что это понятие включает в себя осознание обязанности делать добро как этическую норму, а то, что поступок может быть интерпретирован как низкий, но не определяется словами типа высокий, почетный и т.п., говорит об отсутствии в этом понятии связи с нравственной "высотой".
Как считает Дж. Лаков, "естественная логика является теорией логической структуры предложений естественного языка и тех закономерностей, которые лежат в основе того, что понимается под правильным рассуждением, осуществляемым на этом языке (везде разрядка наша. В. Т.). Она является теорией о человеческом мышлении, а не теорией об универсуме. Если естественная логика требует семантики возможных миров, то это означает, что люди понимают вещи в терминах возможных миров, а не то, что физический универсум содержит возможные миры... Хотя естественная логика, если ее можно было бы построить, не делала бы допущений относительно того, каков универсум, она делала бы допущения о том, как человеческие существа понимают универсум" [Lakoff, 1972, 649]. Из приведенного высказывания ясно, какое большое значение придается в современных логико-философских направлениях языку, поскольку именно он "встраивается" в понятийное отображение универсума, привнося с собой и элементы языкового членения мира в само миропонимание.
Необходимо отметить также, что языковая картина мира создается красками так называемой конкретной лексики и опредмечиванием процессуальных значений, а также использованием синтаксических конструкций, изначально отображавших отношения между элементами предметно воспринимаемой действительности, в том числе и лицами как производителями физических действий. В качестве иллюстрации, дополняющей приведенные выше примеры и подкрепляющей сказанное, приведем фрагмент из научно-популярного текста, автор которого широко использует метафорические приемы с целью более тонко "отточить" смысл излагаемого:
"И антиреспубликанская пропаганда в классе, и обрамляющая фильм сцена бомбардировки... плод непосредственных детских впечатлений автора, включенных в сложную структуру ленты. Религиозное образование и окружение, неизбежные для испанца тех лет, способствовали обострению непримиримости будущего режиссера ко всякому духовному гнету, его тяги к высвобождению, которая под постоянным давлением извне приобретала сложный, внутренне противоречивый характер... Чтобы говорить о проблемах остро современных, жгучих и болезненных, необходимо было прибегать к эзопову языку и учить своего зрителя воспринимать... глубинный смысл картины" (К. Разлогов. Карлос Саура - траектория исканий.-Искусство кино. 1985. № 3. С. 116). Все выделенные курсивом в данном отрывке слова и сочетания-плод вторичной номинации, что ясно показывает роль метафоры и других тропов в пополнении лексики, обслуживающей невидимый мир.
Итак, проблема языковой картины мира теснейшим образом связана с проблемой метафоры как одним из способов ее создания. При этом языковая картина мира служит прежде всего целям выражения концептуальной картины. И именно к форме выражения относятся все те языковые механизмы, которые организуют языковую картину мира. Но поскольку форма небезразлична к содержанию, то и языковая картина мира самым непосредственным образом влияет на содержательный аспект отображения действительности. Как отмечает В.И. Постовалова в разделе "Картина мира в жизнедеятельности человека" настоящей книги, картина мира в целом, «не может быть выполнена в "языке", незнакомом человеку... Картина мира ни в коей мере не должна быть и стенограммой знаний о мире». И далее; она «не есть зеркальное отображение мира и не открытое "окно" в мир, а именно картина, т.е. интерпретация, акт миропонимания... она зависит от призмы, через которую совершается мировидение».
Роль такой призмы наиболее успешно выполняется метафорой, поскольку она способна обеспечить рассмотрение вновь познаваемого через уже познанное, зафиксированное в виде значения языковой единицы. В этом переосмыслении образ, лежащий в основе метафоры, играет роль внутренней формы с характерными именно для данного образа ассоциациями, которые предоставляют субъекту речи широкий диапазон для интерпретации обозначаемого и для отображения сколь угодно тонких "оттенков" смысла. Само обращение к метафоре, по мнению С.С. Гусева, изучавшего роль метафоры в науке и научной картине мира [Гусев, 1984], объясняется не интеллектуальным бессилием человека, а тем, что она способна служить средством получения нового знания, создавая мощное ассоциативное поле с помощью ограниченного диапазона средств выразительности, в частности образов или символов.