Л. Серова
О поэтах и поэзии разные люди пишут по-разному. Я взяла на себя смелость поделиться своими мыслями и чувствами, не будучи ни поэтом, ни критиком. Мой путь – третий. Всю жизнь в свободное от работы время я пытаюсь строить некий «поэтический мост» между авторами прекрасных стихов и слушателями. Я не профессиональный чтец, хотя несколько лет занималась у замечательного педагога Маргариты Рудольфовны Перловой. Первый концерт, который я помню очень живо, прошел в одном из московских госпиталей во время войны. В четвертом классе я уже декламировала «Мою родословную» Пушкина. Последние несколько лет провожу литературные вечера в библиотеке-фонде «Русское зарубежье», где читаю Блока и Бальмонта, Гумилева и Георгия Иванова, Адамовича и Заболоцкого, Ремизова и Цветаеву...
Но основная причина, почему я всю жизнь «живу поэзией» и к чему призываю других, заключается в том, что, будучи по основной специальности физиологом, глубоко уверена: ритмы, гармония, вложенные в высокую музыку и поэзию, жизненно необходимы нам, полезны не только для «высокого духа», но и чисто физиологически – для нашего здоровья и хорошего самочувствия. Неслучайно ведь Евгений Баратынский написал:
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть...
И Александр Блок в свой страшный предсмертный год обращался к Пушкину с отчаянной мольбой: «Помоги в немой борьбе!»
О целительной силе поэзии догадывались еще в глубокой древности. Даже не слишком сентиментальные ацтеки едва ли не выше всего ценили поэзию. Во дворцах знати они строили специальные залы, где состязались поэты, а один из мудрецов сравнивал действие поэзии с действием галлюциногенных грибов, открывающим многоцветный мир. Известен случай, когда приговоренный к казни ацтек заслужил прощение песней, сочиненной в последнюю минуту.
«Поэт – сын гармонии, – говорил Александр Блок в своей речи «О назначении поэта», произнесенной в 84-ю годовщину со дня гибели Пушкина, за несколько месяцев до своей смерти. – ...Три дела возложены на него: во-первых – освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых – привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих – внести эту гармонию во внешний мир».
Как рождается чудо стиха? Как из повторяемого тысячами людей тысячи лет «я вас люблю», «я вас любил» рождается:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем...
Многие поэты говорят о том, что они как бы «слышат» стихи. Об этом написал и Алексей Константинович Толстой: «... я слушаю звуки стихов, которые витают передо мною в воздухе, и я стараюсь их уловить – задержать. Я часто ошибаюсь и пишу не то, что слышал, но у меня потребность прислушаться к этим звукам. Я не знаю, как другие пишут, но у меня всего чаще при приближении этих звуков волосы подымаются и слезы брызгают из глаз; никогда это не бывает для меня механической работой, никогда – даже при переводах».
Афанасий Фет, вспоминая о своих первых литературных опытах, писал: «... я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность; но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни спирали стеблей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными». Какой необыкновенный образ: несовершенные стихи – как стебли без цветов...
Поэты дарят нам минуты счастья, врачуют наши души гармонией, но их собственные судьбы часто оказываются непростыми и нелегкими. Солнечный Пушкин погиб на дуэли в 37 лет, Лермонтов – в 27, Блок умер в 40 лет – оттого, что «жизнь потеряла смысл».
В этой серии статей мне хочется рассказать о жизни и судьбе некоторых поэтов – известных и почти забытых, не придерживаясь хронологии и не деля их на «золотых» и «серебряных», «первостепенных» и «второстепенных».
Внушать любовь к прекрасному
(Алексей Константинович Толстой)
Да здравствует абсолютное, т.е. да здравствует человечность и поэзия!
А. К. Толстой
Среди «Плодов раздумья» Козьмы Пруткова – персонажа, рожденного фантазией А. К. Толстого и его двоюродных братьев A. M. и В. М. Жемчужниковых, есть такое: «Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе». При кажущейся пародийности этого высказывания оно очень верно: судьба и характер человека во многом зависят от того, чем его душу наполнили в детстве.
Самого Алексея Константиновича «начинили» любовью и добром. В автобиографии, написанной в конце жизни по просьбе историка литературы итальянца Анджело Губернатиса, поэт вспоминает: «Я родился в С.-Петербурге в 1817 году, но уже шести недель отроду был увезен в Малороссию своей матерью и дядей с материнской стороны г-ном Алексеем Перовским, впоследствии попечителем Харьковского Университета, известным в русской литературе под псевдонимом Антоний Погорельский. Он воспитал меня, первые годы мои прошли в его имении, поэтому я считаю Малороссию своей настоящей родиной. Мое детство было очень счастливо и оставило во мне одни только светлые воспоминания. Много содействовала этому природа, среди которой я жил; воздух и вид наших больших лесов, страстно любимых мною, произвели на меня глубокое впечатление, наложившее отпечаток на мой характер и на всю мою жизнь и оставшееся во мне и поныне».
Его мать, Анна Алексеевна (урожденная Перовская), и отец, граф Константин Петрович Толстой, разошлись вскоре после рождения сына, что в те времена было событием из ряда вон выходящим. Но мать и ее брат сумели оградить мальчика от ненужных комплексов и сделать его детство по-настоящему счастливым. До конца дней он сохранил непосредственное – детское восприятие мира, благородную прямоту и не просто любовь к природе, а удивительное единение с ней.
Вновь растворилась дверь на влажное крыльцо,
В полуденных лучах следы недавней стужи
Дымятся. Теплый ветр повеял нам в лицо
И морщит на полях синеющие лужи.
Еще трещит камин, отливами огня
Минувший тесный мир зимы напоминая,
Но жаворонок там, над озимью звеня,
Сегодня возвестил, что жизнь пришла иная.
И в воздухе звучат слова, не знаю чьи,
Про счастье, и любовь, и юность, и доверье,
И громко вторят им бегущие ручьи,
Колебля тростника желтеющие перья.
Пускай же, как они по глине и песку
Растаявших снегов, журча, уносят воды,
Бесследно унесет души твоей тоску
Врачующая власть воскреснувшей природы.
Трудно поверить, что такое, полное непосредственности стихотворение написано в 1870 году, когда поэту было больше 50 лет!
В 1827 году мать и дядя берут десятилетнего мальчика в путешествие по Германии. В памяти маленького Алексея осталось посещение великого Гёте, который ласково обошелся с будущим поэтом, посадил к себе на колени и подарил «кусок мамонтового клыка с собственноручно нацарапанным изображением фрегата».
Через четыре года они вновь отправляются в длительное путешествие, на этот раз – по Италии: Венеция, Флоренция, Рим, Генуя, Милан. Во всех городах посещают не только известные музеи и соборы, но и мастерские художников (в том числе Брюллова и Торвальдсена). Мальчику 14 лет, он уже пишет дневник, поражающий знанием и уровнем восприятия искусства: «В Венеции много хороших картин, особливо венецианских живописцев, как: Тициана, Тинторетто, обоих Пальм и пр. ... Что касается до архитектуры, то здесь можно найти много прекрасных дворцов, выстроенных Палладио, Сансовино и Скамоцци, но они почти все опустели... Эти разваленные дома, мертвая тишина на улицах и к тому же черные гондолы делают печальный вид Венеции...» После посещения Миланского собора он записывает: «На этой церкви считается башней 400, а статуй 5500. Она слабо освещена большими готическими окнами с цветными стеклами; когда солнечные лучи в эти стекла ударяют, то высокие своды и длинный ряд колонн, ведущий к алтарю, покрываются каким-то таинственным светом, которого невозможно изъяснить; вы входите в древнюю церковь, и шаги ваши раздаются в пространном здании; тень разноцветных стекол рисуется перед вами на каменном полу и на готических колоннах, вы переноситесь мысленно в старые времена средних веков, в вас пробуждаются чувства, которые бы в другом месте молчали...»
В 8 лет Алексей представлен цесаревичу (будущему императору Александру Второму) и «допущен в круг детей, с которыми он проводил воскресные дни». В 17 лет будущий поэт начинает служить: поступает в Московский архив Министерства иностранных дел. Работа в архиве дала ему знание истории и «познакомила» со многими будущими литераторами, трудившимися рядом с ним. Здесь царил культ высокого знания; Пушкин писал, что «архивные юноши», как он их называл, «одарены убийственной памятью, все знают и все читали...».
Оставив архив, Толстой успешно продвигается по служебной лестнице: в 1842 году он – титулярный советник, в 1846-м – надворный советник, в 1851-м – церемониймейстер Двора Его Величества... Это радует родственников, но угнетает самого Алексея Константиновича. «Я родился художником, – пишет он своей будущей жене С. А. Миллер, – но все обстоятельства и вся моя жизнь до сих пор противились тому, чтобы я сделался вполне художником». Впервые он начал хлопотать об увольнении со службы в 1836 году, еще служа в Московском архиве, а добился отставки только в 1859-м. «Я сознаю, что всякий по мере сил должен быть полезен своему отечеству, – пишет он Александру Второму, – но есть разные способы быть полезным. Способ, указанный мне Провидением, – мое литературное дарование, и всякий другой путь для меня невозможен. Я всегда буду плохим администратором, плохим чиновником, но думаю, что без самообольщения могу сказать, что я хороший писатель. Это призвание для меня не ново, я бы следовал ему давно, если бы в продолжении некоторого времени (до сорока лет) не почитал себя обязанным насиловать своего влечения из уважения к моим родителям, которые не разделяли моих взглядов на этот счет». Интересно, что в автобиографии он почти не говорит о службе...