И все же, обращаясь к опыту, мы можем заметить, что далеко не всегда используем собственные имена там, где, казалось бы, следуя рассматриваемой теории, должны их использовать. Мы не именуем "неодушевленные" объекты, хотя смысловое нюансирование по поводу них мы можем осуществлять ничуть не менее интенсивно, по сравнению с теми объектами, которым мы приписываем имена. Разрешение такого затруднения можно видеть в следующем. Логическим свойством ригидности обладают не только собственные имена, но и местоимения. В отношении "неодушевленных" объектов, для удержания определенности нашего внимания мы как раз и используем их. Однако данные языковые выражения имеют еще более "шаткие" референциальные отношения, нежели собственные имена. Местоимение способно удерживать без ошибок референт только в узком контексте. Когда я произношу "это", указывая на стол в аудитории, то находящиеся в данном помещении люди без труда осуществят необходимую референциальную фиксацию. При этом, в дальнейшем я могу производить разнообразные смысловые нюансирования этого объекта, обсуждая его цвет, материал, из которого он сделан, его форму, его предназначение и т. д., не опасаясь того, что слушающие меня "потеряются" в реферировании. Но все это лучше делать именно в этом, четко заданном контексте - здесь и сейчас, в этой аудитории. Чем более "размыт" контекст, тем неустойчивее референциальная фиксация местоимения. Тем не менее, остается в силе главное: даже если мы опрометчиво совершаем неправомерный референциальный сдвиг, мы все равно мотвированы к тому, чтобы совершить какую-либо фиксацию, т. е. сама потребность устойчивого членения мира присутствует в нас вне зависимости от наших ошибок.
Мне представляется, что концептуализация референта у Фоллесдаля претерпевает значительные изменения в сравнении со взглядами Фреге. Особенно отчетливо это видно в том случае, если мы обратимся к "виртуальным" именам. "Гамлет" для Фреге вообще не имеет референта, так как последний понимается предельно натуралистично, как нечто такое, что имеет действительное, автономное по отношению к субъективности, существование. И хотя смысл по Фреге тоже внесубъективен (а имя "Гамлет" обладает как раз смыслом), тем не менее, он допускает по отношению к себе проникновение субъективности в актах мышления, чего не скажешь о референте, который, без каких-либо оговорок, признается "внешней" реальностью. Имя "Гамлет" не имеет референта, поскольку Гамлет - это "вымышленный" персонаж. В мире самосущих вещей - референтов ничего подобного нет и никогда не было. Гамлет - персонаж из мира смыслов, которому в мире вещей нельзя найти никакого соответствия. Так для Фреге. У Фоллесдаля же имеет место совсем другая интерпретация. Поскольку имя "Гамлет" допускает к себе многообразные способы смыслового нюансирования, например, в таких дескрипциях, как "принц Датский", "друг Горацио", постольку, принимая в расчет теорию ригидных десигнаторов, необходим референт, к которому бы отсылало это имя, и который "стягивал" бы на себе различные смыслы, удерживая в тождественности то, "о чем" все они "помышляются". Референт, таким образом, "виртуализируется". Этот концепт призван обозначать уже не "внешнюю" реальность, а, скорее, некую "сердцевину" смыслов, вокруг которой располагается смысловое многообразие. Поэтому, если смотреть с позиции Фреге, то референт Фоллесдаля - это тот же смысл, точнее, некая "ось" в сфере смысловых спецификаций, которая ранее просто не была тематизирована. Референт Фоллесдаля имеет ту же трансцендентальную характеристику, что и фрегевский смысл - он присутствует в поле внимания, в независимости от решения вопроса о действительном существовании или несуществовании того, к чему это внимание обращено.
Тщательное сравнение семантических проектов Фоллесдаля и Фреге мне представляется уместным здесь потому, что семантика Фреге, в свою очередь, нередко соотносилась историками философии ХХ века с теорией сознания, разработанной Э. Гуссерлем в феноменологии. Если это можно сделать в отношении Фреге, то, как кажется, и семантика Фоллесдаля может допустить к себе такое сравнение, которое обещает быть не безынтересным.
Смысл Фреге в лингвистической сфере соответствует тому, что при исследовании функционирования сознания Гуссерль называл сначала интенциональной сущностью, интенциональным предметом [8], а позже ноэмой [9]. Ноэма имеет ту же, что и фрегевский смысл, трансцендентальную характеристику: это особый медиальный предмет, при рассмотрении которого не ставится вопрос о том существует ли на самом деле обсуждаемое. Этот предмет всегда причастен самому сознанию, является имманентным по отношению к нему. Именно поэтому различные структурные сочленения ноэм феноменология может, без какого-либо ущерба для себя, прослеживать и в таких модусах сознания, которые не соотносятся напрямую с "реальным" миром: воображение в противовес восприятию.
Фрегевский референт, напротив, похож, скорее, на то, что Гуссерль "выносит за скобки" при проведении редукции: это вещь трансцендентного мира, имеющая основания своего бытия в себе, помимо конститутивной работы сознания. Такие референты составляют мир естественной установки, который феноменология всегда силилась преодолеть. Поэтому, при переводе феноменологического исследования в сферу семантики языка, референт должен оказаться "выключенным" из дескрипций.
Совсем иное положение дел возникает в семантике Фоллесдаля. Поскольку "виртуализированный" референт, как сказано выше, представляет собой, скорее, некую "сердцевину" фрегевского смысла, постольку, при сравнении этого семантического проекта с теорией сознания Гуссерля, такой референт сохраняет за собой место в области имманентного и оказывается релевантным феноменологии. Референт Фоллесдаля соотносим, скорее, с тем, что Гуссерль называл "ноэматическим ядром". Ядро ноэмы есть устойчивое, далее неразложимое образование, некая точка "Х", еще "не обросшая" смыслами. Функция этого "Х" состоит в том, чтобы обеспечивать стабильность интендирования, удерживать в тождественности своего рода "стержень", на который будут "нанизываться" различные смысловые фигуры, возникающие в процессе конститутивной работы сознания. Ноэма непрестанно пополняет свое содержание за счет конститутивного нюансирования, которое совершают интенциональные акты, однако при этом она остается "сама собой", неким самотождественным образованием. Сознание не ведет себя так, что в во время возникновения следующего смыслового нюанса оно уже "забыло" то, к чему это нюансирование следует отнести. Видно, что все это очень похоже на то, какую функцию приписывал референту Фоллесдаль в своей семантике.
Почему сознание вообще ведет себя подобным образом? Откуда возникает потребность членить мир на определенные устойчивые образования, а не наоборот, стремиться к абсолютной рассеянности, теряя из вида что-либо в качестве данного? Гуссерль не отвечает на эти вопросы. Для него все это представляет первейшую, далее не опрашиваемую очевидность, некую фатальную фактичность, с которой сталкивается рефлексия.
Желаемую ясность может внести анализ языка. Правда, лишь в том случае, если последнему, в противовес тому, какой статус имел язык в гуссерлевской феноменологии, будет придано "трансцендентальное измерение". Тогда по отношению к феноменологии зазвучат "витгенштейновские вопросы": Что если опыт мира детерминирован логикой языка? Что если именно логические ресурсы языка задают границы функционирования сознания, размечают его "жизненное пространство", диктуют ему определенный спектр возможностей? Что если логическое свойство ригидности имен и есть тот "трансцендентальный исток", из которого вырастает описанная выше фактичность сознания, в которую "упирается" рефлексия? Ригидный десигнатор, при таком трансценденталистском истолковании, - это не какая-то частная вещь в мире, это, скорее, то, посредством чего какая-либо вещь может быть зафиксирована в интенции в качестве вещи, т. е. в качестве устойчивого смыслового образования.
Если к высказанной выше гипотезе отнестись серьезно, то стратегия компаративного анализа результатов исследований феноменологии и аналитической философии языка кажется весьма продуктивной. Можно заметить, что некоторые достижения философов-аналитиков могут быть использованы для корректировки "курса" трансцендентального исследования, исключительные права на которое заявляла феноменология. Теория ригидных десигнаторов, как я попытался показать в этой статье, подтверждает данный тезис.
В. Ладов.
Список литературы
1. Kripke S. A. Identity and Necessity // Identity and Individuation, New York University Press, New York, 1971, pp. 135-64.
2. Follesdal D. Referential Opacity and Modal Logic, Dissertation, Harvard, 1961.
3. Follesdal D. Reference and Sesne // Philosophy and Culture (Proceedings of the XVIIth World Congress of Philosophy, Monreal, August 21-27, 1983). Editions Montmorency Monreal, 1986. P. 229-239.
4. Frege G. Uber Sinn und Bedeutung // Zeitschrift fur Philosophie und philosophische Kritik 100, 1892. S. 25 - 50.
5. Follesdal D. Introduction to Phenomenology for Analytic Philosophers // Contemporary Philosophy in Scandinavia. Baltimor and London: The Johns Hopkins press, 1972. pp. 417-429; Pearsen C. A. Phenomenology and Analytical Philosophy. Pittsburgh, Pa, Duquesne U. P., 1972. - 190 p; Solomon R. Sense and Essence: Frege and Husserl // Analytic Philosophy and Phenomenology. The hague, 1976. pp. 32 - 53.
6. Carney J., Fitch G. W. Can Russell Avoid Frege's Sense? // Mind, Vol. LXXXVIII, № 351, 1979. pp. 384 - 393.
7. Church A. Introduction to Mathematical Logic, vol. 1, Princeton, 1956. - 462 p; Dummett M. Frege. Philosophy of Language. Harper & Row Publishers. New York; Evanston, san Francisco, London, 1973. - 698p.
8. Husserl E. Logische Untersuchungen. Max Niemeyer Verlag Tubingen, Bd. 2, Teil. 1, 1980. - 508 S.
9. Husserl E. Ideen zur einer reinen Phanomenologie und phanomenologische Philosophie. Buch 1. Allgemeine Einfuhrung in die reine Phanomenologie. Halle a, d. S.: Niemeyer, 1922. - 323 S.