В страстных "молитвенных обращениях" к князю автор "Моления" естественно прибегает к молитвословному стиху (т. е. к стиху церковнославянскому).
ТЬмь же вопию к тебЬ, одержимъ нищетою:
Помилуй мя, сыне великаго царя Владимера,
Да не восплачюся рыдая, аки Адамъ рая;
Пусти тучю на землю художества моего [39].
Ср. также:
Княже мои, господине!
Яви ми зракъ лица своего,
Яко гласъ твои сладокъ, и образ твои красенъ;
Меъ исачають устнЬ твои,
И посланiе твое аки раи съ плодомъ.
Но егда веселишися многими брашны,
А мене помяни, сухъ хлЬбъ ядуща;
Или пiеши сладкое питiе,
А мене памяни, теплу воду пiюща от мЬста назавЬтрена;
Егда лежаши на мяккыхъ постеляхъ подъ собольими одЬялы.
А мене помяни, подъ единымъ платомъ лежаща и зимою умирающа,
И каплями дождевыми аки стрЬлами сердце пронизающе [40].
"Моление Даниила Заточника" - произведение не только риторическое, но и дидактическое. В своих поучительных сентенциях автор "Моления" прибегает к народному сказовому стиху гномического типа. Этот стих автор явно сознает как особую ритмическую систему и называет ее "мирскими притчами".
| Глаголетъ бо ся в мирских притчахъ: | |
| Ни птица во птицахъ сычь;/ | ни в звЬрехъ звЬрь ежъ;/ |
| Ни рыба в рыбахъ ракъ;/ | ни скотъ в скотехъ коза; |
| Ни холопъ в холопахъ,/ | хто у холопа работаетъ, |
| Ни мужъ в мужехъ,/ | которыи жены слушает; |
| Ни жена в женах,/ | которая от мужа блядетъ; |
| Ни работа в работехъ./ | Подъ женами повозничати [41] |
Молитвословный и сказовый стих не противоречат друг другу. "Переход от одной ритмической структуры к другой фактически является переключением главного ритмического сигнала (сильного ударения) с начала строк на концы колонов и строк. В "серьезных местах", не окрашенных юмором, оба типа стиха могут свободно сочетаться" [42].
К. Тарановский приводит такой интересный пример комбинации двух ритмических структур в отрывке по Чудовскому списку:
Княже мои, господине!
Это типичная строка стиха молитвословного. За ней следуют четыре строки сказового стиха с ясно выраженной звуковой фактурой, характерной для "заговоров и пословиц":
| Кому Переславль,/ | а мнЬ Гореславль; |
| Кому Боголюбиво,/ | а мне горе лютое; |
| Кому Белоозеро,/ | а мне чернее смолы; |
| Кому Лаче озеро,/ | а мне много плача исполнено... [43] |
Последняя строка, отмеченная каденцией, как это часто бывает в молитвословном стихе, лишена четко выраженных ритмических сигналов ("нулевой знак" перед каденцией):
Зане часть моя не прорасте в нем [44].
"Молитвословный" и сказовый стихи в "Молении" могут не только сочетаться, но и противопоставляться друг другу. Такое противопоставление имеет место при резком переходе от одной тональности к другой, причем изменяется и ритмическая структура текста. К. Тарановский находит яркий пример такого "переключения" в конце "Моления" по Чудовскому списку:
| 1 Может ли разумъ/ | глаголати сладка? |
| 2 Сука не может/ | родити жеребяти; |
| 3 Аще б (ы) родила,/ | кому на немъ Ьздит (и), |
| 4 Ино ти есть/ | конья лодия, |
| 5 И инъ ти есть/ | корабль, |
| 6 А иное конь,/ | а иное лошед; |
| 7 Ин ти есть умен/ | а инъ безуменъ. |
| 8 Безумных бо/ | ни куют, ни льют |
| но сами ся ражаютъ. | |
| 9 Или речеши, княже:/ | солгалъ есми аки песъ, |
| 10 То добра пса/ | князи и бояре любятъ. |
Но далее, на 11 строке, автор заявляет о своем переходе от сказового стиха к стиху молитвословному, от "мирских притч" к церковно-торжественной поэзии:
Но уже оставимъ рЬчи и рцем сице.
12 Воскресни, боже, суди земли!
13 Силу нашему князю укрепи;
14 Ленивые утверди;
15 Вложи ярость страшливымъ в сердце.
16 Не дай же, господи, в полонъ земли нашей языкомъ, незнающим бога... [45]
Уже из этих иллюстраций ясно видно, какими острыми и сложными бывают в "Молении" сочетания, смены и противопоставления стилей церковнославянских и народно-поэтических, фольклорных.
И. Н. Жданов в заключение своей очень интересной статьи "Русская поэзия в домонгольскую эпоху", содержащей ценный материал для исследования взаимодействия церковнославянского литературного творчества с древнерусской народной поэзией, писал: "Наше обозрение указаний на древнерусские поэтические памятники было бы не полно, если бы мы не упомянули о притче. С этой формой народнопоэтического слова мы нередко встречаемся в памятниках древнерусской письменности. Самый обильный материал для изучения притчи находим в ."Слове Даниила Заточника" [46].
2
Вопросы слияния с церковнославянским древнерусским языком разновидностей восточнославянской народно-бытовой речи, фольклорных стилей и приказно-делового языка с XI до XIV в. требуют отдельного рассмотрения.
Приказно-деловой язык в силу характерной для него многообразной эволюции, направленной и в сторону живой народной, иногда диалектной и народно-поэтической речи, и в сторону разных церковно-книжных жанров древнерусской литературы, требует особого внимания и особого рассмотрения. "Самый процесс внедрения в литературу русского (народного. - В. В.) языка в его разнообразных видах (просторечный, фольклорный, документальный, воинский и т. д.), формы борьбы и объединения его с выработанными нормами книжного церковнославянского языка, причины преобладания то одной, то другой языковой стихии, - все это темы, подлежащие разработке", - писала В. П. Адрианова-Перетц, определяя задачи исследований в области древнерусского языка и древнерусской литературы. "В итоге должно быть представлено во всей полноте соотношение в литературном языке разных эпох обеих языковых стихий..." [47].
Приемы и принципы взаимодействия и слияния восточнославянской - устной и письменной - бытовой речи с церковнославянским языком обнаруживались или в разных жанрах памятников русского церковнославянского литературного языка, или в структуре разных частей его словаря. Так, И. П. Еремин в своем исследовании "Киевская летопись как памятник литературы" различает в составе этого произведения по стилю две жанровые части: погодные записи и рассказы - и повести. "Основное литературное качество погодного известия - документальность. Проявляется она во всем: и в этом характерном отсутствии "автора", и в деловой протокольности изложения, и в строгой фактографичности" [48]. "Летописный рассказ в не меньшей степени документален, чем погодная запись". Он не претендует на литературность и преследует цели простой информации. Сказовые интонации "производят впечатление устного рассказа, только слегка окниженного в процессе записи". Например: загорожено бо бяше тогда столпием..., бе же тогда ночь темна..., изблудиша всю ночь и т. п. "Некоторые рассказы, в особенности же рассказы об Изяславе Мстиславиче, производят впечатление делового отчета, военного донесения" [49]. И тут преобладает живая восточнославянская речь.
Выразительны частые речи действующих лиц. Многие речи живо воспроизводят обычную восточнославянскую княжеско-дружинную фразеологию, например: пойди, княже, к нам, хочем тебе; не лежи, княже, Глеб ти пришел на тя вборзе; не твое веремя, поеди прочь; мне отчина Киев, а не тобе и др. под. Хотя речи действующих лиц носят явные следы некоторой литературной обработки, все же словарь летописи насыщен терминами быта, живыми отголосками разговорной речи XII в., например: товар ублюдоша, полезоша на кони, присунушася к Баручю, ополонишася дружина, нетверд ему бе брод и т. п.
В то же время в литературной повести много традиционных церковнославянских формул, литературных штампов. Здесь явственно проступают элементы агиографической стилизации, основные черты церковнославянского языка. Очень показательны эпитеты, которыми как ореолом окружено имя князя: христолюбивый, нищелюбец, избранник божий, благоверный, в истину божий угодник, страха божия наполнен и т: п. Цветистая риторическая фразеология, торжественные церковнославянизмы, книжно-славянские формулы типичны для стиля повестей: не помрачи ума своего пьянством, ризою мя честною защити, призри на немощь мою, о законопреступници, враги, всея правды Христовы отметници и др. под.
Глубокое и тесное сплетение восточнославянизмов и древнеславянизмов характерно и для тех памятников древнейшей русской письменности, которые выдвигались С. П. Обнорским и его приверженцами в защиту единой восточнославянской народно-разговорной базы древнерусского литературного языка. Так, фразеология "Поучения" Владимира Мономаха нередко носит явный отпечаток византийско-болгарского языкового влияния. Например: и слезы испустите о грЬсЬхъ своихъ (ср.: капля испусти слезъ своихъ); ср. в Житии Феодосия: плачь и сльзы изъ очью испоущаахоу; в Ипатьевской летописи: слезы испущая от зЬницю; в Лаврентьевской летописи: жалостныя и радостный слезы испущающе; в Новгородской I летописи: владыка Симеонъ... испусти слезы из очiю и мн. др.; ср. греч. у Златоуста: pegas ephiei dakruon; у Симеона Метафраста [50]: пакости деяти (ср. Матф. 26, 67; и пакости ему дЬяша) и др.; в письме к Олегу: многострастный (ср. греч. polutlas); ср.: възложивЬ на бога; в Новгородских минеях XI в. [51]: на тя бо iединоу надеждоу въскладаiемъ (ср. греч. soi gar mone ta tes elpidos anatithemi) и др. под.
Историками древнерусской литературы все сильнее подчеркивается огромное организующее значение фольклора и его стилистики в развитии древнерусской литературы и древнерусского литературного языка. "При использовании в литературе живого русского языка создавалось иногда разительное сходство между литературным и фольклорным применением одних и тех же, свойственных языку в целом, выражений" [52]. Крепкая связь древнерусского литературного языка XI-XIV вв. с живой устной восточнославянской стихией коренилась в самом характере ранней древнерусской художественной литературы, в многообразии ее жанров.