Разговорная речь Московской Руси в ее сложном многообразии и развитии с XV по конец XVII в. должна изучаться как предпосылка и глубокая основа национального языка - более существенная и определяющая, чем традиции книжнославянского языка, тоже сохранившиеся в нем поныне, однако в убывающей, а не возрастающей прогрессии.
Обратимся же к источникам XV в. Где и как в них искать "отражение" разговорной речи? Ясно, что не в литургических, ритуальных, и не в богословских текстах, а в светской повествовательной литературе, а также и в некоторых житиях.
Возьмем пробу из жития Михаила Клопского, составленного в первой редацкии в конце XV в. (1478 - 1479). Оно недавно превосходно издано по всем разысканным (68) спискам и исследовано Л.А. Дмитриевым. Михаил Клопский был пришельцем из Москвы - по тексту жития, свояком московского князя Константина Дмитриевича (сына Дмитрия Донского), поборником московских князей в Новгородском уделе (Клопский Троицкий монастырь близ Новгорода). В его житии и судесах есть несколько кратких диалогов. Реплики самого Михаила Клопского, как и игуменов, и епископов - почти всегда на книжном языке, но три-четыре реплики явно отражают разговорные формулы. От первой редакции до последней (Тучкова) они все более и более переделываются, удаляясь от первичной формы, и переходят в высокую книжную фразеологию. Вот два-три примера [4]:
1) I редакция: "Чему, сынько, имени своего нам не скажешь?" (с. 91).
II редакция: "Сыное, о чем нам имени своего не кажешь, колико с нами во обители живуще?" (с. 118).
Переработка Тучкова: "По что, чадо, имени своего не повеси?" (с. 147).
2) I редакция: "И посадник [Григорий Кириллович Посахной] рече игумену: "Не пускайте вы коней да и коров на жар, то земля моя. Да и по реки Веряжи, ни по болоту да и под двором моим не ловите рыбы. А почнете ловить, и аз велю ловцем вашим рукы и ногы перебить" (с. 93-94).
II редакция: "Игумен, не пускай коней да и коров на жары - то земля моя! Ни по реци по Веряже, ни по болотом, ни под двором моим не лови! А почнеши ловити, и я велю ловцем руки и ноги перебити" (с. 105).
Тучков пересказывает косвенной речью: "да не повелит паствити близ села его стад монастырских" (с. 153).
3) I редакция: Говорит князь Дмитрий Юрьевич Шемяка: "Михайлушко! Бегаю своей отчине, збили меня с великого княжения" (с. 96).
У Тучкова: "Отче, моли бога о мне, яко да паки восприиму царствия скыфьтры: согнан бо есмь от своея отчины, великого княжения Московьского!" (с. 156).
Как и во множестве других памятников литературы, каждая следующая переработка все более стирает следы непосредственного воспроизведения живой речи. Историк языка поэтому должен проследить всю литературную историю того памятника, из которого он берет свои факты, тщательно изучить все варианты, критику текста, и только тогда он может выделить наиболее ценный в плане изучения разговорной речи средневековый материал.
Но в первоначальных редакциях отражается речь не простого народа, не смердов, а знати. верхушки феодального общества: князей, бояр, иерархов. И отражение не вполне точное и полное: можно предположить, что новгородский посадник и московский князь имели свои акценты в живой речи, а в памятниках письменности все это нивелируется; обобщение разговорного типа языка осуществляется писателями, но это не значит, что в такой же степени обнообразной и однородной была и подлинная речь даже феодалов в разных землях, уделах русского средневековья.
Ни из имеющихся источников, ни из соображений исторического порядка никак не вытекает предположение о близости обиходно-разговорной речи феодалов и крестьян, "черного люда". Близость вероятна в речи средних и низших слоев, посадских, работных людей и крестьян, а боярство и церковная знать, как известно из прямых высказываний, отмежевывались от смердов во всех сферах культуры и быта.
Языковая ситуация конца XIV - XV вв., известная более под именем "2-го югославянского влияния", ярко показывает осознанное стремление феодалов противопоставить себя "худым людишкам" в языке.
Только с конца XV в. слабо намечается у некоторых писателей, например у Иосифа Волоцкого, интерес к простой речи и большая терпимость к разговорным вкраплениям в книжный язык. Однако и тут надо говорить не о сближении с народными говорами, а только о незначительном влиянии городских посадских диалектов на язык некоторых писателей.
Если мы попробуем извлечь некоторые данные о московской разговорной речи из памятника другого важного жанра - из московского летописного свода конца XV в., то окажется, что на 400 (без малого) страницах его текста мы найдем не более 10 реплик, ясно отражающих разговорную формулу. преобладают риторические диалоги и писанные речи, не бросающие никакого света на состав разговорного языка той эпохи.
Под роковым для вольного Новгорода 1478 г. находим, например, такие реплики новгородских и московских антагонистов [5]:
с. 319: "И князь велики велел бояром молвити им: "Взяти ми половину всех волостей владычних, да и манастырских, да Новоторжьские, чии ни буди". И они отвечали: "Скажем то, господине, Новугороду!";
с. 314: "А говорил посадник Якоб Коробъ так: "Что бы государь наш великы свою вотчину Великы Новгород - волных людей пожаловал, нелюбья отдал, а мечь бы твой унял!"
Эти контрасты фразеологии, вне всякого сомнения, отражают различия речи новгородского посадника и московского великого князя.
С. 319-320: "И князь великы велел с ними [владыкой, посадниками, житьими и черными людьми] бояром говорити о дани... велел их въспросити, что их сох, и они сказали: "Три обжи - соха, а обжа - один человекъ на однои лошади ореть; а хто на трех лошадех и сам-третей ореть - ино то соха".
Едва ли такими бессоюзно-гипотактическими или сложноподчиненными предложениями с паратактическими союзами мог говорить архиепископ и посадник, это речь житьих или черных людей, да к ним и обращен был вопрос для решения спора о податном обложении.
Как старатели намывают щепотку черного золотого песка из куч пустой породы, так из обильной, из века в век разрастающейся русской средневековой письменности всех почти жанров можно по крупицам собрать фрагментарные данные о различных (территориально и социально) разговорных диалектах в Киевской и Московской Руси. Эту работу пора уже проделать. Пока проанализирована лишь незначительная часть источников, в них выделены местные разговорные элементы, но все это не синтезировано. Почти не сделано попыток реконструировать древние диалекты по их рассеянным отражениям в текстах. Такую задаче ставил себе в последние годы жизни А.А. Шахматов, но не успел ее выполнить.
Нельзя совсем пренебрегать церковной письменностью. Как сказано, некоторые жития, а также и некоторые проповеди XV - XVII вв. содержат единичные выражения разговорной речи. Богаче их повествовательная литература, к XVII в. уже освобождающаяся от религиозной пропаганды и церковной дидактики. Новые жанры - стихотворство, драматургия - почти до конца XVIII в. оберегаются от воздействия "живого языка", как указал И.П. Еремин [6]. Есть или был такой взгляд, что с самого начала письменности и до нового времени диалекты, разговорная речь шире всего отражались в деловой письменности, т.е. в актах юридических и политических. Однако этот взгляд не точен, как и утверждение, что деловая письменность "старшей поры", по языку чисто русская, не содержит никаких старославянских элементов. Эта концепция упускает из виду и большую общеславянскую культурную роль старославянского языка, проникшего во все жанры письменности с X в., и древние традиции правового и дипломатического жанров, отличающие состав их языка от обиходной разговорной речи. Единого и общенародного разговорного языка в Киевской Руси X - XII вв. не было, как не было и единого письменного языка, да и не могло быть. Об этом прямо свидетельствуют те отражения разговорной речи, какие извлекаются из памятников письменности разных уделов и разных жанров (летописей, грамот, переводов, дипломатических актов и т. д.). Неоспоримо было лишь единство церковнокнижного старославянского языка на Руси. Единство языка деловой литературы лишь постепенно создавалось усилиями княжеских дьяков, стремившихся освободиться от заметных диалектизмов и выработать формуляр актов, наиболее понятный для народов Киевской Руси.
В Московских приказах тоже постепенно, лишь с XV - XVI вв., по мере усиления централизации административной системы, создается единство административной терминологии и фразеологии, единство основных норм языка деловой письменности. Но и здесь единообразие языковой формы деловой письменности соответствует только единому языку приказного сословия, а не единству общенародного языка, хотя в нем и наличествуют отобранные общенародные элементы языка. То, что исследователи называют теперь областными элементами в деловом языке, как нельзя яснее показывает различие между нормализованным языком Московских приказов и речью дьяков и подъячих из местных жителей в "земских избах" на периферии государства. Вопреки централизации здесь ненароком прорывались диалектизмы в делопроизводство. Разработка Воронежских [7] и Холмогорских актов [8] или Донских дел широко иллюстрирует противоборство централизующих и центробежных тенденций в языке деловой письменности, которое очень ограничивает возможность прямого отражения в ней местной речи.
Один из памятников московской деловой письменности XVII в. - после восторженных отзывов писателей А.Н. Толстого и А. Чапыгина - получил широкую известность как драгоценный клад живого русского слова: это "пыточные речи" в свитках Разряда, именуемых "Слово и дело государевы" [9]. Но восторги писателей объясняются главным образом свежестью их восприятия этого рода памятников средневековой письменности и самим содержанием свитков.
Почти все записи в этом подборе дел Разряда не протокольные в нашем понимании, а довольно подробная и относительно точная только по смыслу передача ответов допрошенных под пыткой и без пытки. Подъячие излагали ответы допрашиваемых в нормах приказного языка. Показательно, что в этих свитках преобладает передача показаний косвенной речью, например, с. 2: "А он Сенька в те поры был пьян и того не упомнит, что про царя Дмитрия бредил с хмелю". Но и прямая речь лишь в очень редких случаях может быть сочтена за точную запись, тем более что никаких отступлений от выученной орфографии и грамматики дьяки при этой записи не допускали. Примеры: