Разве целью наказания является покарать человека именно в том его духовно-нравственном и физическом состоянии, в каком он совершил преступление? Разве не является смыслом и сверхзадачей наказания (не всегда, впрочем, достижимой сверхзадачей) покаяние преступника, его духовно-нравственное преображение? Что же делать, если для многих людей, закореневших во грехе, покаяние невозможно без того, чтобы встать лицом к лицу перед неотвратимой смертью? Свидетельство протоиерея Глеба Каледы о распространенности покаяния среди смертников, - так что «к смертной казни мы приговариваем одного человека, а расстреливаем совершенно другого», - является, на наш взгляд, свидетельством достижения самой главной задачи (сверхзадачи!) уголовного наказания. Если бы столь же успешно, как смертная казнь (точнее, - ожидание ее), способствовали духовно-нравственному преображению преступника другие виды наказания, то преступность сократилась бы не только в разы, а на порядки. При этом, конечно, нельзя забывать, что гарантии покаяния даже смертная казнь не дает.
Недостаток только в том, что преображенные ожиданием смертной казни люди не возвращаются в обществ. Однако этот недостаток с лихвой компенсируется приобретением: спасенной душой человека. Если, действительно, мы казним «совершенно другого» человека, если он покаялся и изменился, став другим, то вечность отходит уже не преступник, а праведник, - первым человеком, вошедшим в рай, был покаявшийся разбойник. Если же даже предстояние неотвратимой смерти не способно было изменить души преступника, то его невозвращение в общество вряд ли может кого-то огорчить. Было бы вовсе сказочно прекрасно, если бы приговоренный, пройдя через ужас неотвратимой смерти и переродившись в покаянии, получил бы помилование и уже другим человеком вернулся бы все-таки к людям, но такое не может быть правилом. Для того, чтобы преображающий потенциал смертной казни был явлен, приговор должен быть не шуточным, и смерть не просто вероятной, а именно неотвратимой. И даже в этом случае, помиловав смертника, мы не можем знать наверняка, кого помиловали, - преобразившегося в покаянии другого человека, или человека просто испугавшегося, способного, переведя дух, на новые преступления, или даже озлобившегося еще больше, утратившего последние нравственные ограничители.
Надо сказать и о неизбежном риске судебных ошибок, который всегда приводится как серьезнейший довод против применения смертной казни. Действительно, гарантии от таких ошибок нет, однако, как уже было сказано, этот довод никогда, во всей истории человечества не рассматривался как причина отказа от смертной казни. Необходимость не семь даже раз, а семьдесят раз по семь отмерить, прежде чем вынести человеку смертный приговор, очевидна. Но столь, же очевидно и то, что физическая смерть не является тем абсолютным злом, которое в ней видит гуманистический материализм. Если с физической смертью кончается всё, то ничто вообще не имеет смысла: ни жизнь, ни смерть, ни правда, ни страдания, ни любовь, ни наказание. Если же смерть есть переход в вечность, если воля Божья держит мир и Его любовь не оставляет никого, даже тех, кто от нее отрекся, - тогда нет причин впадать в каталепсию от соприкосновения с темой страданий и смерти невиновных. Мы далеки при этом от той безответственной позиции, которую приписывает верующему сознанию атеизм: дескать, спишем всё на Бога, - и никаких проблем. Тема невинного страдания и смерти - это огромная, глубочайшая тема религиозной мысли. Наличие в законе высшей меры наказания в виде смертной казни является нормальным для нравственно здорового общества. Неприменение этой меры за ненадобностью есть показатель криминологического благополучия общества. Отказ от законодательного закрепления смертной казни, даже по отношению к преступлениям, явно возмущающим общественное мнение и совесть, нельзя расценивать иначе как позорную слабость нравственной позиции законодателя. Общий принцип выстраивания здорового правосознания прекрасно выразил Ф.М. Достоевский: «Законы должны быть, возможно, более суровыми, а общественная атмосфера - возможно более мягкой». Пока, в свете отмены смертной казни все выглядит «с точностью до наоборот».
Сегодня в России количество осужденных к пожизненному заключению, в том числе и тех, кому в порядке помилования смертная казнь заменена пожизненным отбыванием лишения свободы, составляет более полутора тысяч человек. Практически все они — убийцы. 33 процента из них — сидит за убийства из-за корыстных побуждений, 18 процентов — совершивших убийства с особой жестокостью, 12 процентов — совершивших убийства, сопряженных с изнасилованием, 11 процентов — совершивших убийства в составе группы, 9 процентов — совершивших убийства представителей власти, 7 процентов — так называемых «бытовых» убийц.
Более 30 процентов являются хроническими алкоголиками и наркоманами, более половины — рецидивисты.
Нынешнее законодательство позволяет им выйти на свободу через 25 лет. Если учесть, что средний возраст «пожизненников» — около тридцати лет, то на свободу «с чистой совестью» выйдет здоровый 55-летний мужчина, утерявший все социальные связи, без квартиры, без работы, но с твердой жизненной позицией: общество виновато во всем, что с ним произошло.
Общество обязано защищать себя от выродков. Если право на необходимую оборону существует у отдельно взятого человека, то такое право должно быть и у общества людей. При необходимой обороне человек, если его жизни угрожает опасность, может нанести любой вред нападающему, и общество людей также должно иметь это право. Это не принцип «талиона», о котором рассуждают сладкоголосые правозащитники, никогда не сталкивающиеся с убийцей в темном углу, а принцип нормального механизма самозащиты.