В связи с терроризмом, А.А. Гусейнов выделяет два вопроса требующих философского исследования.[5]
Первый вопрос – это вопрос вины. Гегель говорил, что невинного страдания не бывает. Люди действительно связаны между собой не только в добре, но и во зле. Террористы исходят (по факту, а часто и по сознательно формулируемому самооправданию) из мысли о коллективной вине. Считается, что мы как граждане России со-ответственны за действия своего правительства, например, войну в Чечне. Американцы со-ответственны за политику США. Ведь действительно существует коллективная вина. У человечества есть опыт исторического переживания и философского осмысления этого феномена – духовное переосмысление немцами, в том числе простыми немцами своего отношения к нацизму, своей роли, косвенной причастности к нему. Где пределы коллективной вины, как она связана с индивидуальной виной – в философии и этике нет ответов на эту тему.
Второй вопрос – о так называемом радикальном зле человеческой природы, точнее говоря, о тех конкретных формах в виде нравов и душевных состояний, в которых это радикальное зло может закрепиться, материализоваться. Гусейнов считает, что необходимо тематизировать эти встречающиеся среди людей звероподобные состояния, которые находятся за пределами порочности – они больше и хуже, чем порочность. [6]
3.3. Идея ненасилия как объединяющая основа различных культур.
Сказать, что такое терроризм и, само главное, выработать адекватное, совершенно непримиримое отношение к нему, мы сможем только в рамках общего негативного отношения к насилию. Насилие есть зло. Всегда есть зло. Его нельзя считать этически нейтральным средством, которое может быть употреблено иногда во благо, а иногда во зло.Терроризм, особенно международный терроризм, представляет собой самую кричащую форму насилия. Необходимо различать два вопроса. Один – как относиться к насилию, когда оно уже состоялось. Здесь уже все определяется практической целесообразностью. Вплоть до ответного насилия, без которого, к сожалению, часто нельзя обойтись. И совсем другой вопрос уже чисто философского плана – возможен ли и если да, то как возможен мир, в котором бы не было насилия? Отвечая на него, мы говорим, что насилие нельзя преодолеть насилием. Здесь есть только один путь – отказа от насилия. Путь ненасилия. И чтобы двигаться по нему, нам надо понять, что насилие есть нечто противоположное морали, гуманизму.
Отказ от насилия при этом ни в коем случае не есть отказ от самой борьбы за социальную справедливость. В качестве ответа на ситуацию социальной несправедливости (многообразные формы угнетения человека человеком) в реальном историческом опыте чаще всего сознательно культивировались две различные нравственно-политические стратегии – смирения (покорности) и насильственного сопротивления. В рамках такой альтернативы насильственное сопротивление является, несомненно, более предпочтительной позицией и с точки зрения эффективности поведения и с точки зрения его нравственного качества. В случае насильственного ответа на несправедливость люди, даже если признать, что они используют неадекватные средства, сохраняют ответственность за цели, в то время как покорность означает не только отказ от насилия как средства борьбы, но и от справедливости как единственно достойной человека общественной цели. Известно высказывание М.Ганди, согласно которому смелое использование физической силы намного предпочтительней трусости. [7]
Наряду с покорностью и ответным насилием в ситуации социальной несправедливости существует еще одна (третья) стратегия поведения – ненасильственное сопротивление, которое схоже с ответным насилием в том, что оно ориентирует деятельность на социальную справедливость, и отличается от него тем, что обязуется достичь этого без применения насилия. Ненасилие отрицает силу в деструктивной, разрушительной форме насилия, но не силу вообще. Оно само есть выражение силы, которая является более сильной, чем сила насильственной борьбы. Ненасилие – не просто отказ от насилия, альтернатива ему. Оно является вместе с тем постнасильственной стадией. Оно представляет собой позицию общественных сил и индивидов, которые вполне могут практиковать насильственное противостояние, более того, в той или иной форме практиковали его, но которые способны на большее и идут дальше, открывают новые – более высокие – возможности исторического и личностного развития. Если насильственную борьбу считать выражением героизма, то ненасильственную борьбу следовало бы назвать сверхгероизмом.
Идея ненасилия по степени зрелости, месту в культуре человека и человечества вполне способна стать объединяющей основой разных культур.
Ненасилие нельзя считать открытием выдающихся людей, оно заложено в самом фундаменте человеческого бытия. Как писал Ганди, мир существует, движимый любовью, ибо, если бы враждебность была движущей силой мира, он давно бы погиб.[8] В этом смысле идеал ненасилия есть нечто очень близкое, органичное всем людям. И задача заключается не столько в том, чтобы постепенно интегрировать и начать практиковать ненасильственные способы деятельности, сколько в том, чтобы отказаться от тех особых и исключительных случаев насилия, которые все еще принято считать оправданными, законными, справедливыми.
Идея ненасилия универсальна, присуща всем религиям и культурам, определяющим духовное и культурное многообразие современного мира. Никто не может сказать: это исключительно иудаистская идея, буддийская идея, конфуцианская идея, индуистская идея, христианская идея, исламская идея. Точно также никто не может сказать, что она чужда какому-либо из этих религиозно-культурных комплексов. В том-то и дело, что каждый из них может считать ее своей. Это та несомненная и, возможно, единственная платформа, на которой все они могут объединиться, которая, говоря точнее, их уже объединяет, объединяет если и не актуально, то в своих глубинных духовных истоках.
Более того, ненасилие представляет собой такой гуманистический проект, который может быть обоснован и мотивирован как в рамках религиозного, так рационально-прагматического взгляда на мир. И этим он адекватен и современному состоянию умов, которое характеризуется плюрализмом мировоззрений, и современному состоянию культуры, в рамках которой мировоззренческие символы веры не имеют решающего влияния на нормы практического поведения.
Еще одна, исключительно важная особенность программы ненасилия, позволяющая ей претендовать на роль идеальной, духовно организующей основы жизни человека и человечества независимо от их религиозно-культурных, национально-исторических и других различий состоит в том, что она имеет негативный характер. Она является ограничивающим условием деятельности, но не ее позитивным содержанием. Это – запрет на определенные действия. Ненасилие обнаруживаается не в том, что человек делает, а в том, что он не делает. Ненасилие есть отказ от насилия. Почему данная особенность является в интересующем нас плане преимуществом?
Во-первых, благодаря этому ненасилие оказывается действенной программой. Для позитивного действия требуются желания, мотивы, над которыми человек не властен. Негативность действия состоит в запрете на осуществление определенных желаний и мотивов в том случае, если они возникают, что полностью подконтрольно его сознательной воле. Человек не может сделать так, чтобы он непременно чего-то захотел. Но он всегда может отказаться от того, что он хочет. Нельзя, совершенно нереально требовать от человека, чтобы у него не появлялось спонтанного желания прибегнуть к силе, отомстить, убить – это невозможно в силу его биологической природы и законов социальности. Однако вполне реально требовать, чтобы человек заблокировал данное желание, погасил его в себе, не дал ему выхода – это полностью соответствует регулятивным возможностям разума, сознательной воли человека.
Во-вторых, негативное действие может быть не только категорически-действенным, но и общезначимым. Позитивные поступки, т.е. поступки в собственном смысле слова, всегда конкретны, индивидуальны, замкнуты на частные обстоятельства. Они по определению также бесконечно многообразны, как бесконечно многообразны индивиды в их жизненных ситуациях. Невозможно себе даже представить, чтобы все люди совершали одинаковые поступки. Другое дело – негативные действия, запреты. Поскольку они являются результатом разумно обоснованного и сознательно решения, то они могут быть столь же общезначимыми, сколь общезначим разум и сознательная воля. Поэтому вполне реально представить картину, когда все люди могут не совершать поступки, относительно которых они пришли ко всеобщему пониманию и согласию, что они не должны их совершать.
В-третьих, ненасилие в качестве негативного поступка исключает возможностьморализирующего самообмана. Для понимания нравственного качества позитивного поступка очень важны мотивы, по которым он совершен. Но разобраться в них крайне сложно. Мы знаем, что зло всегда скрывается под личиной добра, выдает себя за добро. В случае ненасилия как негативного поступка, не совершаемого в силу запрета, психологические основания для морального самообмана, для того, чтобы зло выдавать за добро, отсутствуют. Здесь не важны мотивы, в силу которых не совершается поступок. Здесь важен сам факт того, что он не совершен. Моральный мотив морально запрещенного поступка состоит в том, что этот поступок не состоялся. А в вопросе о том, состоялся ли запрещенный поступок или нет, обмануться невозможно.
В-четвертых, программа ненасилия не требует духовных пастырей, идеологов и пропагандистов, как особой специально выделенной группы лиц, которые бы стояли на ее страже, были бы посредниками между ней и принимающими эту программу реальными индивидами. Программа ненасилия сама сама по себе так ясна, очевидна, а ее применение так однозначно, что в этом легко и безошибочно может разобраться любой человек в здравом уме, который хочет это сделать.