Второй вывод состоит в том, что в нашей стране имели место так называемые квазичастные формы земельной собственности. Как показывает углубленный анализ исторических и современных материалов, в России никогда не существовало частной собственности на землю в ее классическом понимании.
Первой формой индивидуальной крупной земельной собственности являлись княжеские села и охотничьи угодья, положившие начало княжеской вотчине. Последняя была отделена от государственных земель. Позднее к вотчинным землям князя прибавились боярские села, полученные путем княжеских пожалований. Появились боярские (дружинные) вотчины, затем их стали получать в свое распоряжение и дворяне. Вотчина являла собой владение, передаваемое по наследству, вотчинник имел право отчуждать свою землю без санкции князя. Но даже “владение полученной по наследству вотчиной не являлось индивидуальной частной собственностью”. Во-первых, само начало вотчинного землевладения приурочивается к элементу дружинному (то есть военно-служилому), таким образом, получение вотчин связывается со службой и исходит от верховной власти. Во-вторых, за те или иные провинности вотчины можно было лишиться. В-третьих, права распоряжения вотчинами существенно ограничивались государством (особенно это касалось княжеских вотчин). В-четвертых, уже в Московском царстве с вотчины отбывается такая же обязательная служба, как и с поместья, то есть условный характер вотчинной собственности становится еще более выраженным.
Все это характеризует вотчины как квазичастные формы, по содержанию не совпадающие с феодальной земельной собственностью европейских государств. «Для средневековья и раннего нового времени России применяемое относительно феодального государства и феодалов (а тем более относительно других социальных слоев и крестьянства в целом) понятие “феодальная собственность” (прежде всего на землю), не является “полной частной собственностью”»
Другой формой индивидуальной земельной собственности, аналогичной частной, многие считают крестьянскую собственность, возникшую после земельной реформы 1861 г. и особенно в ходе столыпинской реформы 1906–1907 гг. Насколько это справедливо? Крестьянское право на землю после освобождения, как отмечал В. Леонтович, “не представляло собой субъективного права в гражданско-юридическом смысле”. Это было право собственности, принадлежавшее крестьянину в составе общины. Общины делились на переделяющиеся и беспередельные. Именно последние характеризовались подворно-наследственным крестьянским землевладением. В отличие от передельных, подворные общины утрачивают – временно или навсегда – земельно-распределительные функции. Но это не отменяло других их функций. В условиях чересполосицы крестьяне продолжали быть связанными общими сроками сева и уборки урожая, которые определяла община. В общинном владении оставались угодья общего пользования (пастбища, выгоны, иногда леса). На общинном сходе решались дела о раскладке податей и т.д. Да и сама собственность крестьянского двора на землю могла быть реализована только внутри общины, смысл которой и заключался в совместном владении землей при индивидуальном ведении хозяйства каждым двором. Таким образом, действительно не справедливо приравнивать права крестьянина в составе подворной общины к правам реального частного собственника земли.
Через 50 лет после передачи земель помещиков в собственность крестьянской общины был сделан еще один шаг в сторону совмещения прав владения и пользования землей. В ходе столыпинской реформы создавались условия выхода крестьян из общины “на отруба” с принадлежащим им земельным участком. Стал ли “отрубной” крестьянин частным собственником? Во-первых, земельные участки, с которыми выходили крестьянские семьи, были невелики, и реформа не решила проблемы малоземелья, характерной для России начала ХХ в. Во-вторых, лишь части новых “отрубников” и хуторян удалось несколько улучшить свое земледельческое хозяйство. Основная масса частично разорялась, частично продавала землю и уходила в города, частично включалась в общекрестьянский конфликт с властью, требуя уравнительного передела, что подтверждают и данные других исследований данного вопроса. Наконец, деятельность нового слоя проходила в условиях крестьянского раскола, вызванного столыпинской реформой. За период до 1 сентября 1914 г. только 26,6% пожелавших выйти из общины получили согласие своего общества, 72,3% из выделившихся должны были прибегнуть для этого к помощи полиции или войск. Порой они могли пахать лишь под охраной. Поэтому трудно судить о формировании реальных прав нового слоя “частных собственников” в начале ХХ в. ввиду как его крайней малочисленности, так и отсутствия свободных условий деятельности.
Можем ли мы считать нынешних фермеров и различные сельскохозяйственные объединения, образовавшиеся на базе прежних колхозов и совхозов, реальными частными земельными собственниками? Что касается сельхозпредприятий, то, как было отмечено выше, приватизации земли де-факто не произошло, в большинстве случаев она осуществлена лишь де-юре, то есть “на бумаге”. Анализ развития фермерских хозяйств также не подтверждает полномасштабной реализации ими прав частной собственности. Кроме того, класс фермеров достаточно малочисленен. С 1994 г. его доля в агарном производстве России колеблется на уровне 2%, а условия деятельности в решающей мере зависят от поддержки государства.
Особенностью функционирования квазичастной формы земельной собственности является ее “затухающий” характер. Возникающая в результате проводимых сверху реформ как специфическая и особенная, она со временем по юридическому и реальному статусу сближается с формами верховной условной собственности. Так отмечается сближение юридического статуса вотчины и поместья в течение XVII в. Далее, обосновывается неправомерность тезиса о качественном различии обычной и подворной общины, доказывается, что ошибочно трактовать общинное (передельные общины) и подворное (беспередельные общины) землевладение, являющееся результатом столыпинской реформы, как “докапиталистические” и “капиталистические”. “Было бы ошибкой утверждать, что подворное землевладение носило чисто капиталистический характер, а общинное было пережиточным, докапиталистическим”. Между ними было больше сходства, чем различий. Наконец, известно сближение статусов индивидуально-коллективной (колхозной) и государственной (совхозной) форм земельной собственности в советский период.
Третий вывод, который можно сделать – на протяжении всей российской истории идет трудный поиск оптимального соотношения двух названных форм собственности. Заметим, что квазичастная (и личная) форма собственности всегда занимала подчиненное положение и была распространена существенно меньше: в разные исторические периоды ее доля не превышала 1/3 всех земель России, используемых в аграрном производстве.
Например, какова была доля вотчинных земель в средние века? Соотношение вотчин и поместий постоянно менялось: превалировала раздача то поместий, то вотчин. Но если предположить, что в период их широкого распространения в среднем пропорция поместий и вотчин была примерно одинакова (такое предположение позволяют сделать приводимые на страницах книги данные), то долю вотчин, или квазичастной собственности к середине XVII в. можно оценить на уровне 25–30 %.
Во времена столыпинской аграрной реформы 1906–1907 гг. крестьяне, желавшие выйти из общины, несмотря на активную государственную поддержку, не стали преобладающей социальной группой. До 1 сентября 1914 г. выделилось около 1/5 всех крестьян, причем процесс выделения крестьян из общины характеризовался тенденцией к замедлению: “подавляющее число домохозяев (74%) на десятом году реформы, а точнее по состоянию на 1 января 1916 г., оставалось в общине. Немало вышедших вновь вернулось в общину”.
Аналогичная ситуация наблюдалась и в ходе реформирования в 1990-е годы. Закон РФ о крестьянском (фермерском) хозяйстве и реорганизация колхозов и совхозов создали в начале 1990-х годов предпосылки для самостоятельного ведения хозяйства всеми желающими. С каждым годом фермерских хозяйств становилось все больше. Но с 1994 г. темпы прироста фермерских хозяйств начали снижаться. При этом нарастал процесс разорения крестьянских хозяйств. С 1997 г. число хозяйств, прекративших свою деятельность, стало превышать число вновь создаваемых хозяйств. Если в 1997 г. число фермерских хозяйств по сравнению с предыдущим годом сократилось на 1,5 тыс., то в 1998 – на 4,3 тыс., в 1999 – на 4,1 тыс., а в 2000 г. – уже на 9,1 тыс.
Взрывной рост квазичастной собственности присущ, как правило, периодам так называемых либеральных реформ. Они, в свою очередь, следуют за кризисами, в ходе которых доля квазичастных форм ничтожна. После окончания кризиса или по истечении срока активной реформаторской деятельности доля земли, находящейся в квазичастной собственности, снова уменьшается. Если в результате условная верховная собственность начинает тотально доминировать, страна вновь приходит к аграрному кризису. Поэтому важно определение пропорций, в которых должны быть представлены и та, и другая одинаково необходимые формы собственности.
Как следует из монографии, устойчивость и выбор конкретных социально-экономических форм реализации отношений земельной собственности в России обусловливаются в конечном счете не политической волей властей (как хотелось бы сторонникам кардинальных преобразований) или спецификой менталитета и культурных образцов (как утверждают сторонники консервативного порядка вещей). В каждый момент времени проведение земельной политики представляет собой труднейший компромисс между различными группами интересов акторов (как сказали бы социологи), действующих в аграрной сфере.