Но симптоматично другое. Прослеживая этапы монополизации в России, автор говорит о последних двух десятилетиях XIX в. как о полосе создания картелей — непрочных и неустойчивых соглашений. Что же касается первого десятилетия XX в., то Лаверычев, рассматривая деятельность монополистических союзов, указывает на создание ряда известных синдикатов. Однако, трудно согласиться с употреблением выражения «монополизировали производство» применительно к этим синдикатам. Характерно, что абзацем ниже автор не только отмечает более низкий уровень развития монополистического капитализма в России, чем в Англии, Франции, Германии и США, но, совершенно обоснованно, объясняет это явление «преобладанием в нашей стране легкой промышленности с ее менее зрелыми монополистическими союзами картельного типа и большим удельным весом сельского хозяйства в экономике». Существенное значение имеет и замечание Лаверычева об отсутствии либо символическом применении в России системы штрафов за невыполнение соглашений между монополиями. Подобную систему Лаверычев называет существенным элементом укрепления картельных соглашений./2/
Следствием такого положения, отмечал он, стал тот факт, что в России наиболее значительные и прочные соглашения завершающей стадии производства (например, в текстильной отрасли) охватывали единицы крупнейших предприятий. Дальнейшее исследование степени монополизации предприятий в тяжелой промышленности привело Лаверычева к выводу о том, что большинство картелей высшей ступени относятся к объединениям, связанным с выполнением казенных заказов. В частности картели в металлообрабатывающей промышленности, непосредственно связанные с выполнением казенных заказов, отличались, в сравнении с картелями легкой и пищевой промышленности, лучшей организацией, узкой специализацией. Вместе с тем удельный вес большинства этих картелей в экономической жизни страны был невелик.
Накануне первой мировой войны, по мнению автора, отмечался интенсивный процесс возникновения и развития монополий высшего типа — концернов и трестов, число которых достигло нескольких десятков. Было бы логичным, исходя их названия монографии, рассмотреть отдельной главой, или хотя бы отдельным разделом, деятельность концернов и трестов. Но автор ограничивается упоминанием о создании военно-промышленных групп, не приводя конкретных примеров об объединении управления, производственной деятельности, сбыта в рамках возникших концернов. Более существенным представляется пример монополий в нефтяной промышленности, где к 1914 г., по данным Лаверычева, три фирмы давали 60,7 % общероссийской добычи нефти и охватили 90 % торговли нефтью и нефтепродуктами. В этой связи представляется обоснованным замечание Лаверычева о предпринятых накануне 1914 г. попытках создания комбинатов, включавших все стадии производства. Вертикальное комбинирование, по его оценке, находилось на стадии создания (у истоков) союзов типа концернов и трестов.
В качестве одной из причин замедленного развития монополий автор называл мелочную опеку и регламентацию процесса объединения предприятий со стороны государства. Абсолютистское государство, стремясь ограничить развитие синдикатов и банков, действовало вразрез с закономерностями хозяйственного развития./3/
Доводы в поддержку устоявшихся в советской историографии представлений изложены и в монографии Ю.А. Буранова об акционировании промышленности Урала. Как считает автор, акционирование уральских горнозаводских хозяйств в 1900—1910 гг. по своей сути ничем не отличалось от аналогичных процессов в стране. Правда, здесь же Буранов оговаривается: на Урале значительное влияние на промышленность оказывал комплекс пережиточных явлений, в силу чего даже не ставился вопрос о ее коренной технической перестройке. В определенной степени это было связано с отсутствием у русских коммерческих банков заинтересованности в ее развитии. Поскольку коммерческие банки не вкладывали новых капиталов в уральскую промышленность, а попытки мобилизации помещичьих средств (то есть средств владельцев горнозаводских округов) вели к полному и быстрому их исчерпанию, указывает Буранов, источником ресурсов мог быть или залог недвижимости в ипотечных банках, или выхлопатывание неуставных ссуд, или использование других форм государственного финансирования.
Некоторые владельцы горнозаводских округов в попытках преодолеть возникшие финансовые трудности, решались преобразовать семейно-паевые товарищества в акционерные общества. Однако, по сути дела, повествует автор, новая форма владения была прикрытием тех же самых семейно-паевых товариществ, поскольку акции были распределены между старыми владельцами. Сделав такое принципиальное заключение, опирающееся на фактический материал третьей главы, Буранов тут же делает заявление, лишенное аргументации: акционерные компании этого типа были уже капиталистическими ассоциациями со всеми вытекающими из этой формы возможностями. Характерно, что буквально через абзац звучит противоположный по смыслу общий вывод автора о всего лишь подготовительном характере установления связей между банками и уральским горнозаводским хозяйством.
Не замечая противоречий в приведенных рассуждениях, Буранов утверждает, что в 1910 г. из 20 действовавших крупных и средних горнозаводских хозяйств половина принадлежала новой буржуазии. К осени 1917 г. на Урале из 22 действующих горнозаводских округов было акционировано 18, что и отразило, по мнению Буранова, победу капиталистического развития, зрелость и силу финансового капитала, утвердившегося в регионе.
Как видно, к 1910 г. владельцы только шести из 22 округов (Ревдинского, Инзеровского, Кыштымского, Сергинско-Уфалейского, Комаровского, Сысертского) могли быть отнесены к слою новой буржуазии, происходившей не из феодальной знати либо высших чиновников феодального государства. При этом Инзеровский округ принадлежал С.П. фон Дервизу — дельцу грюндерской эпохи, ставшему потомственным дворянином; три округа контролировали иностранные компании. Среди владельцев Сергинско-Уфалейского округа была широко представлена титулованная петербургская знать (например, великий князь Николай Николаевич). В 16 горнозаводских округах в 1910 г. сохранялись прежние владельцы. В данном случае материалы Буранова опровергают вывод самого же автора о том, что в 1910 г. из 20 действовавших крупных и средних горнозаводских хозяйств половина принадлежала новой буржуазии.
В пяти округах (Верх-Исетском, Нижнетагильском, Алапаевском, Богословском, Пастуховых) прежние владельцы потеряли контроль над горнозаводскими хозяйствами накануне, а еще в пяти — только в годы первой мировой войны. Тем не менее к марту 1917 г. владельцами округов оставались представители старой аристократии: Демидовы, Строгановы, Балашовы, Абамелек-Лазаревы, Белосельские-Белозерские, Львовы. Сохранял владельческие права на земли Чусовского округа, арендованного Камским обществом, князь Голицын. Напомним, что еще в шести казенных уральских округах собственность принадлежала государству — полусамодержавной монархии. Трудно все это оценить как завершение процесса акционирования и капитализации горнозаводских хозяйств, практически полного обновления состава владельцев./4/
По данным Сапоговской, связь банков с уральскими фирмами еще только устанавливалась: в 1910 г. банки владели контрольными пакетами акций только в трех из 74 крупных уральских фирм. В 1917 г. — в 11 из 75. Только к 1917 г. около половины (46,7 %) уральских фирм с производством продукции более 100 тыс. руб. были связаны с российскими банками. Но и из этих выявленных связей лишь 41,3% могут характеризоваться как устойчивые. Приведенные данные противоречат выводам Буранова и других историков, утверждавших о полном переходе собственности уральских предприятий в руки коммерческих банков и иностранного капитала. Напрашивается вывод и о том, что главный рывок в уральскую промышленность банки осуществили в специфических условиях первой мировой войны. Характерно также, что среди этих банков не было ни одного уральского — по весьма простой причине: на Урале к 1917 г. не существовал ни один средний или крупный собственно уральский банк.
И в советской, и в дореволюционной литературе существовало понимание монополий в России как организаций, возникших не из свободы конкуренции, то есть продукта капиталистического развития, а по инициативе своеобразных предпринимателей-дворян во главе с представителями титулованной знати. Рассматривая соглашения уральских горнозаводчиков, Лаверычев подчеркивал: созданные латифундистами синдикаты «Кровля» и «Медь» не являлись «чистыми» капиталистическими монополиями и были связаны с системой горнозаводских округов. В этом отношении у них имелись общие черты с сахарным синдикатом и рядом других общероссийских объединений, включая и военно-промышленные./5/