Как влияет изменчивая институциональная среда на «внешние информационные ограничители»? Ответ очевиден — негативно, в том плане, что резкие институциональные изменения повышают неопределенность будущего и сложность информации.
Во-первых, резкие изменения в институциональной среде сильно затрудняют хозяйствующим субъектам возможность предсказывать как действия и реакции прочих агентов, так и будущую экономическую обстановку в целом. Короче говоря, степень неопределенности будущего по мере «перехода» возрастает и начинает снижаться только тогда, когда в значительной степени уже сформированы институты того типа хозяйственной системы, к которому данная экономика «переходит». В принципе утверждения о резком повышении степени неопределенности будущего в переходной экономике России уже давно стали общим местом и не нуждаются в каких-либо доказательствах. Здесь, однако, важен тот факт, что такое повышение выступало в качестве серьезного ограничителя полноты рациональности экономического поведения в 1990-е гг.
Во-вторых, при переходе к экономической системе нового типа хозяйствующим субъектам приходится сталкиваться с такой информацией, с какой они прежде никогда не имели дела. Яркий пример — зарождение фондовых рынков в переходной экономике. Поведение людей на таких рынках в первые годы «перехода» не могло быть рациональным, поскольку хозяйствующие субъекты столкнулись с совершенно новой для себя информацией, ведь в плановом хозяйстве подобные рынки отсутствовали. Анализ баланса компаний-эмитентов, понимание связей между макроэкономической обстановкой и конъюнктурой на фондовом рынке и в его сегментах — подобные вещи выходили за рамки компетенции участников фондовых рынков в экономиках, начавших «переход». Поэтому не случайны крахи таких рынков в России, Албании и некоторых других государствах с «переходной» экономикой [7, с. 63; 22]. Другой пример повышения степени «сложности информации» — рынки потребительских благ. Десятилетиями российские потребители жили в условиях дефицита многих предметов первой необходимости, и тут вдруг они сталкиваются с десятками и сотнями (если не тысячами) ранее неизвестных разновидностей продовольствия, одежды, обуви, бытовой техники и т.д. Ясно, что это случай сложности информации (а также ее масштабности). Принятие полностью рациональных решений в таких ситуациях оказывается невозможным.
В общем, российская переходная экономика характеризовалась очень высокими степенями сложности (а также масштабности) информации и неопределенности будущего, что жестко ограничивало рациональность поведения хозяйствующих субъектов.
Теперь перейдем ко второму типу ограничителей рациональности в переходной экономике России — «менталь-ностным ограничителям». Нет, мы не будет здесь доказывать квазиславянофильские тезисы об «иррациональности русской души». Для этого нужен отдельный глубокий анализ, который, как уже упоминалось выше в одной из сносок, здесь невозможен хотя бы вследствие ограниченности размера статьи [20]. Однако можно говорить о том, что репрезентативный агент российской переходной экономики 1990-х гг. в значительной мере характеризовался недостатком рациональности как нормы поведения. Главная причина этого — семьдесят лет существования советской власти, которая через систему централизованно планируемого хозяйства серьезно отбивала склонности к расчетливости и независимости в экономической сфере (см. предыдущий раздел). Пожалуй, ей удалось создать «нового социалистического человека» [23], причем в большей степени, чем это получилось у правительств стран Восточной Европы, где вредно влияющая на степень рациональности система планового хозяйства просуществовала почти в два раза меньше. В результате постсоветские люди в своей массе не были готовы в начале 1990-х гг. к полностью рациональному поведению.
Таким образом, на начальном этапе «перехода к рынку» российские хозяйствующие субъекты не могли вести себя полностью рационально как вследствие «внешних информационных ограничителей», так и вследствие «ментальностных ограничителей». По всей видимости, принятие экономических решений осуществлялось многими россиянами в 1990-е гг. не на основе оптимизирующего выбора, а в соответствии со следующими поведенческими принципами (не признаваемыми в неоклассической теории) [7, с. 52—54]:
а) ориентация на среднее мнение. Этот принцип поведения играет большую роль в ситуации неопределенности; отдельно взятый хозяйствующий субъект, не зная будущих результатов осуществляемых сегодня действий, ведет себя так, как остальные субъекты, т.е. как бы ориентируется на «мнение толпы», которая, возможно, обладает более хорошим знанием [11, с. 285];
б) «жизнерадостность». Следование принципу «жизнерадостности» [animal spirit] означает, что хозяйствующий субъект поступает так или иначе на основе «спонтанного оптимизма», «природного желания действовать» [11, гл. 12]. Такое поведение вообще не связано с какими-либо рациональными расчетами и также играет большую роль в ситуациях, не позволяющих оптимизировать, особенно в ситуации неопределенности;
в) привычки. Они представляют собой правила поведения, которым следуют домохозяйства в своей деятельности; при этом важно то, что следование таким правилам является особой формой рациональности (неполной, естественно), поскольку подобное поведение может быть эффективным с точки зрения экономии на издержках поиска и обработки информации. «Сущность привычки состоит в приобретении склонности к некоторым видам и способам реакции...»1 Таким образом, усвоение привычки предполагает некоторую активность того, кто ее усваивает;
г) рутины. Очень многие действия хозяйствующих субъектов были обусловлены следованием неким укоренившимся шаблонным правилам поведения — рутинам2. При этом отличие такого способа деятельности от всех предыдущих (в частности, от привычек) состоит в том, что он является бессознательным (или внесознательным). Следовательно, если экономическое действие (покупка, продажа и т.д.) предпринимается на основе рутинного поведения, то это означает, что оно осуществлено вообще при отсутствии принятия решения.
Все эти поведенческие принципы широко использовались хозяйствующими субъектами в российской переходной экономике 1990-х гг. вместо принципов оптимизирующего поведения. В результате наша экономика в этот период не приближалась к оптимуму по Парето, а удалялась от него. Поэтому, естественно, возникает вопрос «Что де-
1 Это определение принадлежит американскому философу Дж. Дьюи, повлиявшему, кстати говоря, на основателей инсти-туционализма, см.: [3, с. 194].
2 Термин «рутины» впервые (в 1982 г.) был введен в экономическую теорию Р. Нельсоном и С. Уинтером - см. русское издание их пионерной работы: [24, гл. 5]. Но там данный термин применяется в отношении фирмы. Мы же используем это понятие в контексте, предложенном А.Н. Олейником, см.: [4, с. 378-380].
лать?», который мы разберем в заключительном разделе, после описания возможных путей дальнейшего приближения к созданию общей теории (нерациональности поведения экономических субъектов.
6. Заключительные замечания
Итак, мы пришли к выводу о том, что хозяйствующие субъекты не могут вести себя полностью рационально как вследствие внешних ограничений, связанных с количеством и качеством информации, так и вследствие мощного влияния, оказываемого хозяйственной культурой. Применительно к России 1990-х гг. как стране с переходной экономикой мы показали, что здесь в силу очень серьезных «внешних информационных ограничителей» и воздействия «постсоциалистической» хозяйственной культуры фактическая степень рациональности поведения должна была быть и фактически оказывалась низкой (в сравнении хотя бы с промыш-ленно развитыми странами Запада).
Дальнейший путь к созданию общей теории (не)рациональности поведения должен осуществляться на стыке таких дисциплин, как «чистая» экономическая теория, сравнительный анализ экономических систем и «хозяйственная культура» (правда, о существовании последней из этих дисциплин нам неизвестно). Такая теория должна содержать указания на то, как в различных типах экономических систем в разных странах устанавливаются разные ограничения степени рациональности поведения, а следовательно, разные барьеры на пути достижения аллокативной эффективности и быстрого экономического роста. При этом обсуждавшиеся в статье «внешние информационные ограничители» и «ментальностные ограничители» не являются единственными. В принципе не исключены и другие типы ограничителей, но мы затрудняемся их назвать. Однако поиск подобных ограничителей также может быть частью описываемого пути к созданию указанной общей теории.
К сожалению, очень сложно осуществлять эмпирические доказательства тезисов в рамках этой теории. По крайней мере, эконометрическому моделированию здесь не место. Основной акцент, по-видимому, следует делать на социологических опросах и прочих «конкретно-исторических» методах, которые были характерны в свое время для представителей немецкой исторической школы и старого инсти-туционализма.
Что же касается практических рекомендаций в отношении роста степени рациональности поведения в современной российской экономике, то можно отметить следующее. Главная движущая сила здесь — построение эффективной рыночной экономики с институциональной средой, характерной для промышленно развитых стран Запада или даже для «тигров» Юго-Восточной Азии. Такая институциональная среда как снизит «внешние информационные ограничители» рациональности, так и окажет положительное влияние на «ментальностные ограничители». И в этом плане основная проблема нашей экономики сейчас состоит в том, что она «переходит» не к рыночному хозяйству, а скорее к некоей гибридной экономической системе, в которой плановые и рыночные правила игры сосуществуют с институтами, характерными для криминальной экономики, а также для «домашней экономики», т.е. для хозяйства, где ведущую роль играют семейно-родственные связи. Социальные требования к рациональности поведения в такой системе меньше, чем в «чисто» рыночной экономике, а «внешние информационные ограничители» — жестче. Поэтому создаваемый сейчас у нас «кланово-криминаль-ный капитализм» имеет гораздо меньше потенциала по обеспечению аллокативной эффективности и высоких темпов роста в сравнении с «чисто» рыночной экономикой.