Игра – полагание меры спонтанности в порядок отношений и меры порядка в само-полагание спонтанности, захватывающее участников, преобразуемых им в рефлексивную спонтанность, обращенную на собственную устойчивость (самость).
Но что же представляет собой игра как субъект саморепрезентации?
С точки зрения ранее сказанного:
Игра – "свое иное" игрокам, их "сущность", априори от них отчужденная в форме игры и над ними довлеющая в качестве им противопоставленной "силы", которой они овладевают как своей, трансформируя свою субъективность по меркам приобщения силам игры (выступающим силами самих участников, лишь игрою раскрываемых исчерпывающе и лишь в ее пределах реализуемых в качестве "сил"; это свойство игры транспонируется на внешний мир, например, в форме преобразования "электричества" в силу, реализуемую в контурах многообразных технологий, машин и механизмов и вне их бессильную и пр.).
Но обращение игры в мир захватывает не только природу как внешнее окружение.
В своем обращении к реальности игра прежде всего селектирует присутствующих, разделяя их на участников игры (ее орудия) и вне-субъективные условия игры.
Субъект-объектное отношение – форма трансляции игры в реальность (разделение раба и господина на циническом уровне вне-игрового статуса раба-вещи); игра отделяет от себя обыденность и противопоставлена ей в том числе в реальных формах и в формах реальности (например, капитализм начинается с отделения "хозяйствования" от прибыли, "игры обменов" от "духа спекуляции" и пр., сравни например: "На протяжении этой книги (Бродель, Игры обмена), – выявилась такая подспудная идея игры, риска, мошенничества, а главной целью было создать контригру, то есть, используя механизмы и инструменты рынка, заставить этот последний функционировать по-другому, если не наоборот..."; и Зомбарт акцентирует происхождение капитализма "из духа игры", но не "духа хозяйства" [12]).
*
Возвращаясь к "структуре самоотнесенности познающего субъекта в обращении к себе как к объекту, постигающего себя словно бы в отражении – т.е. "спекулятивно"" [13], следует подчернуть объектную интенцию, конституирующую субъективность индивида в качестве "первой производной" игрового взаимодействия; в такой связи существенно и то, как "чистый субъект" исходно связан с объектом (правилами и вещественными условиями взаимодействия, т.е. его структурированностью, игровой данностью структуры субъектов, предопределяющей состав предметных форм игры; одна из тайн игры в том и состоит, что между ее "субъектами" и "фигурами" нет разделительной пропасти, все они в конечном счете представляют лишь фигуры игры; в определенном и довольно значимом отношении субъективность начинается с рассмотрения себя в качестве одной из фигур игры; игра в ее проникновении в реальность обнаруживает себя прежде всего связностью правил и мерой свободы взаимодействия в их пределах; и "капитализм" опирается на всеобщность "духа наживы", связанного игрой, равно всеобщность мер, без труда подверстывающих под себя весь мир с его столь разнокачественными предметностями и трудовыми ценностями).
"Саморепрезентация игры действует таким образом, что играющий одновременно приходит к собственной саморепрезентации, репрезентируя в то же время игру". [14]
Игра – овнешненная "субъективность", вынесенная вовне и представленная самому человеку в качестве чистого интерсубъективного условия устроения феномена реальности. "Познание" структуры субъекта через структурность действия в игровом опосредовании и выступает пропедевтикой реальности аллюзий самого познания, в рамках "реальности" трансформируемого в субъект-объектную форму "постижения" (познав другого в субъекте игры, индивид обретает возможность "само-познания" собственной субъективности; но и последняя не столько познается как существующая, сколько генерируется со-причастием про-исходящему; дело игры – не познание, но культивирования его почвы и среды).
"Реальность" исходно трансформирована редукцией ее субъективного наполнения к "объективному существованию", позволившему устояться по меркам состоятельности и консервативной установки воли на устойчивость предметного наполнения, по отношению к которому она обретает себя как избыточную субъективность, ирреальный центр самой реальности (абсолютизм авторитета, как предельное выражение власти, устраняющей из "реальности" признаки инаковости, способен обозначить ее конституирующее основание; воздействие нацистской пропаганды порождало искусственный мир, в котором, как писал Геббельс, "ничто не имеет смысла — ни добpо, ни зло, ни вpемя и ни пpостpанство, в котоpом то, что дpугие зовут успехом, уже не может служить меpой"; пост-модерн вбирает в себя иные жизненные интенции, дефицит определенности и мозаичность виртуальных по преимуществу ценностей и ситуативных "спектаклей").
В игру вступают разные субъекты; игру продолжают субъекты игры.
И если в ходе игры доминирует ее субъективность, то участники, объективируясь в качестве фигур действия, впитывают ее диспозиции как диспозиции субъективности по ту сторону игры сохраняя со-стояние у-влеченности как опыт человеческой субъективности в его переходе в объективность и объективности в её становлении субъективным, иначе, мета-эстетического бытия Homo ludens (абстрактность подобного увлечения, традицией связуемая исключительно с субъектом, чья субъективность странным образом ограничена опытом претерпевания пережитой игры, должна быть дополнена опытом втягивания в игру другого, его вовлечения в игру в игре и реальностью игры в игру; реальность пост-модерна и возникает на волне "отрицания отрицания", установки на игру в игру; такова в частности реальность функционирования современных масс-медиа).
В такой связи возникает вопрос установки восприятия, ориентированной "другим" или "объектом"; предполагается, что подлинный предмет восприятия предопределен этой установкой и в таком отношении несущественнен; существенна, напротив, телеология его восприятия, ориентированная установкой "познания-созерцания" или "постижения" в его активности и разнообразии диапазонов "культивирования".
"...так, он (Дильтей – Д. С.) заявляет, что только благодаря симпатии возможно настоящее понимание. Но еще неизвестно, имеет ли данное заявление принципиальный смысл. Прежде всего можно констатировать одно: Дильтей усматривает в симпатии лишь условие познания. Возникает вопрос – его ставил и Дройзен, – не представляет ли собой симпатия (которая является одной из форм любви) нечто совсем иное, нежели аффективное условие познания. Ведь симпатия принадлежит к формам взаимоотношения между <Я> и <Ты>. Разумеется, в таком реальном нравственном отношении действует также и познание, отсюда и оказывается в действительности, что любовь делает зрячим. Но симпатия это все-таки намного больше, чем только условие познания. Симпатия одновременно изменяет <Ты>. У Дройзена мы находим глубокомысленное положение: <Ты должен стать таким, ибо таким я тебя люблю, тайна всякого воспитания>". [15]
Бытие-к-иному (к инобытию себя) – та сущность игры (существо человека, которое реализуется в игре), к которой мы подобрались.
*
Инаковость игры и игра инаковости.
Итак, мы установили, что бытие в его само-обращенности (само-отчуждении) по своей из-вечной структуре состоит в со-отнесении игры (в нечто) и того, во что играется игра (идеальное или "другое"); "реальность" и состоит в опосредовании-представлении данного отношения во всем многообразии исторических форм (в частности, воплощенных в отношения обществ в их конкурентном противостоянии; "враг" всегда должен быть вос-создан и как "общий враг", "инфернальное зло", утрачивающее индивидуальные черты в обще-родовой "сути"; "подлинного врага" никаким естественным образом не существует; и подлинность врага должна пройти путь идеологического синтезирования и приобщиться изначальному Злу, приобщая противоборствующую сторону не менее сакральному Добру, см. [16]).
Игра – всегда игра чего то (игра взаимо-переходов), что только в игре обретает как "существо", так и "существование", во что то иное; игра хранит инаковость в отношении (из нее) про-исходящего, дистанцию, сущность которой следует трактовать как сущность самой игры (того, во что на самом деле играет игра, на самом деле не существует; оно же как несуществующее обряжается в по(ту)стороннее присутствие; в данном отношении "логика игры" совпадает с "логикой пред-ставления" в ее наиболее архаичных формах, в частности, карнавала или маскарада с их "логикой" представлений несуществующего, но и "коммунизм", и "капитализм" выступали в не столь отдаленные времена подобными же масками на карнавале "противостояния мировых систем").
То, во что играет игра, представлено (недостижимым) пределом перерождения, и недостижимым не в силу наличия "объективных обстоятельств", но по причине связности субъекта игры "самим собой" и внутренним ограничением самобытности; приближаясь к пределу инаковости, субъект подвергается риску "утраты себя", перерождения-"смерти". В том и состоит онтологическая роль Иного, что оно созидает своеобразное силовое поле (с полюсами Другого и Чужого), ориентирующее бесчисленные "диполи" повседневности в актах оценки, восприятия, принятия решений и пр. жизненных практиках.
Того, во что играет игра, не существует, но оно созидается игрой.