Вместе с тем объяснительная парадигма модерна с его (позитивистским) догматом "прагматизма" и "реализма" входит с "реальностью" в необратимое противоречие; в то время как игра охватывает все более широкие регионы жизненности и подчиняет логике и правилам планету (вкупе с многообразными субъектами "мирового господства"), наука и "здравый смысл" все ещё пребывают в сфере убогого культа имманентности с ее данными (ощущениям, измерениям приборов) субъектами, ресурсами и борьбой первых за вторые, и исчерпывающей в основном "подлинный" смысл современности; на таком фоне пост-модерн представлен прежде всего мистическими уклонениями от реальности, тяготением к эссеизму и герметичности трактовок, менее всего склонных к "поучениям", разумеется, как черт ладана избегающих "монотеизма" и, собственно, программности (поза Пилата в такой связи превращается в фигуру современной философии).
*
Смерть самобытности и анонимная власть смерти.
Идеология пост-модерна питается реальностью игры в желаемую реальность – именно такая игра и именуется преимущественно "догоняющей модернизацией". Но.
Реальность пост-модерна не может удовлетвориться столь простой отсылкой; сама модернизируемость подразумевает смену аксессуаров повседневности, что не позволяет за последней закрепить устойчивого ассоциативного ряда, демаркирующего "реальное" в его привычном отождествлении с привычностью; реальное требует сериального утверждения и постоянного "показа" наряду с образцами нормально-экстравагантного и требуемого-не-ординарного. Сама ординарность маргинализируется, противопоставляясь неординарному в облике ординарных пометок; пост-модерн привычно забавляется игрой перестановок и подстановок, не уставая противостоять любой нормативности (косности) в форме моды как сосредоточенной нормативности у- и на- правляемого (дискредитированного) бунта (Р. Бард).
Игра в самих себя подхватывает эту линию; стеб, сарказм, пародии и само-пародии выступают единственно возможной стратегией, следуя которой индивидуум обыгрывает свою свободу "по ту сторону" маргинализированной "серьезной" само-идентичности.
И если "...у людей" по прежнему "нельзя предполагать какую-нибудь разумную ... цель", если по прежнему необходимо "открыть в этом бессмысленном ходе человеческих дел цель природы, на основании которой у существ, действующих без собственного плана, все же была бы возможна история согласно определенному плану природы", то в логике абсурда, в котором всякая пропозиция уже вступила в игру оппозиции самой себе и себя в само-пародии и нормализации бунта отвергла (в качестве ветхой реальности), утвердив (в статусе пост-реальности), пост-модерн – логика непрерывной модернизируемости, иначе, бунт, преобразованный в карнавальное шествие, и маскарад, целиком канализирующий модернизм социума, симулирующий его в совокупности гаджетов, впрочем, мимоходом травестирующих и сам "социум" в великолепном спектакле эрзац-общества с его эрзац-бытием.
*
Игра в самих себя в рамках модерна питалась, подобно вампиру, кровью традиции, которую она усиленно преодолевала по частям, охотно подразумевая, что целое, или мир, существует "по ту сторону" развенчиваемых иллюзий (мир бесконечен подобно природе; последняя, впрочем, надежд не оправдала).
Но игра перемалывает и переваривает свой материал (содержание игры переходит в игру содержаний и подчиняет себе форму), вследствие или вопреки рефлексивности.
Реальности, в которую играла игра, более не существует.
Но, поскольку шоу должно продолжаться, игра уже довольно давно порождает саму реальность из собственных недр – и подчиняет ее собственной логике, пусть допуская при этом многообразные уступки традиционным вкусам и самой традиции, потакая мнениям и предрассудкам, слепой вере в "реальность реального"; но все перечисленное – призраки, и реальность пост-модерна исходит из факта невозможности их реанимации.
Игра всегда была игрою во что-то, в то, что обретало содержание (вместе с чем и "реальность") вне рамок игры. Теперь, когда это что то исчезло, можно задуматься о том, как быть с этим, и чем наполнить игру, не погружаясь в экстремизм фундаментальной ностальгии и фундаментализм экстремальной серьезности.
*
Резюме раздела.
Современный мир регулирует и де-регулирует равновесие, которое устанавливает и нарушает актом вмешательства, рождающего следствия, имеющие оборотные стороны, и угрозы, которым вновь необходимо противостоять (Иран, Афганистан, Бен Ладен и пр.; "Открытие богатейшего американского рынка для высококачественных и дешевых азиатских товаров и было сделано с откровенной целью заполучить Азию на свою сторону в "холодной войне". Без этого допуска трудно представить себе феноменальный экономический подъем Японии в 1950—1980-х годах, рождение "четырех тигров" (Южная Корея, Тайвань, Гонконг и Сингапур), невообразимый подъем КНР после 1978 г., ритм роста стран АСЕАН".[6]; к чему привел в итоге этот "невообразимый подъем", достаточно понятно).
Могущество США тотально противопоставлено себе самому как тоталитарному чудовищу, вынужденному вдобавок фундаментально противостоять фундаментализму.
Если эпоху противостояний характеризовало противостояние идеологий, то ныне и идеологии погребаются под реал-политикой как цинизмом, рамки которого определены инерцией прошлого; внешняя политика все более ориентирует свои внешнеполитические акции на решение внутриполитических задач, руководствуясь чистым пиаром.
"Кубинское лобби определяет политику США в отношении Кастро, а еврейское – в отношении Ближнего Востока. Армянское лобби влияет на политику Вашингтона в Закавказье, греческое – в отношении Турции (оно сумело даже блокировать отправку в Турцию американских вертолетов и фрегатов). Вторжение на Таити диктовалось давлением черных американцев. В результате, как выражается бывший министр обороны Дж. Шлесинджер, Соединенные Штаты "менее, чем какая-либо другая великая держава, проводят внешнюю политику в традиционном значении этого слова..." (то есть понятную, поддающуюся анализу, Д. С.). [7]
*
Дальнейшая конкретизация требует уяснения связи между намеченными пунктами обозначившихся трендов: следует понять, насколько существенно инкорпорирование игры в ткань современности, насколько связано оно с тотализацией реальности и внутренним ее перерождением в ткань игры; следует уяснить роль смерти – конкурирующей тотальности или момента утверждения тотализирующейся реальности; следует понять, как прежние и достаточно традиционные контуры мыслимости (в ее не-философских, обыденных видах, в форме "стратегий и тактик", "интересов", прежде всего блоковых или государственных, "целей", так или иначе производных от "субъектов мировой политики") сочетаются с той подлинной новизной, что выворачивает саму "реальность" наизнанку, придавая ей новые контуры Большой игры и вводя в игру контуры традиционности во всем ее объеме – от мыслей и чувств, ценностей и приоритетов, событий и происшествий до "человека" и его субъективности, веры, ценностей и убеждений.
*
Смерть как метафизическая игра.
Игра лишь играет в то, чем представляется,
приоткрывая и пряча бездну бытия...
Наблюдение автора.
Дальнейшее в такой связи охватывает определенный круг вопросов, оставляя иные в сторону. Прежде всего, следует уточнить, какого рода реальность в данном случае стоит под вопросом – и каким образом можно подвергнуть ее вопрошанию, отличив реальность игры от реальности иного, что в отношении к "игре" обычно и определяется в качестве "реальности" (специфицировав понятие "реальности", избавив от метафизических мук и с тем наполнив существование "общества спектакля" в нем исторически утверждаемой и из него индуцируемой формой реальности и реальностью форм), идентифицировав и "иное" в отношение "не-иного" как прочного основания само-идентификаций и собственно мета-физического основания "данного" (Кузанец).
Если в "мире" существует "общество", определенное как "общество спектакля", то может быть установлено и место им означаемого, которое, пережив катаклизм тотальных разоблачений и смерть Бога, вынуждено влачить жалкое существование тени и суфлера, призрака "идеального" в "мире", "обществе" и обществе спектакля заключенного; если же "общество спектакля" балансирует на грани "спектакля общества", то сам "спектакль" как игра, имеющая древние корни, и художество, имеющая определенные критерии (красоты, спасающей мир), должен быть определен в стороне от метафорики и феноменологии.
Позитивные интенции современных объяснительных парадигм, как огня боящихся "гипостазирований", тянущихся к прочному фундаменту по преимуществу имманентного, будучи последовательны, должны были бы определить режиссеров спектакля общества и его драматургов за пределами поименных указаний, но в показе структурных свойств их субъективности ("условий ее возможности"; в таком отношении значимо не то, что собой представляют, к примеру, США в качестве мирового центра, но какими они должны стать, чтобы сохранить лидерство; те же интенции с точки зрения их генезиса парадоксальным образом чрезмерно априористичны; они принципиально не способны допустить мысли о существовании не-имманентных причин происходящего; "интересы" игроков мировой политики по сути и выступают априорной предпосылкой ее аналитики, но не следствием анализа; но подобная аподиктика варварски отбрасывает многообразные – культурные и социальные – трансформации, происходящие с миром, вынося их в сферу "надстройки" в рамках не-марксистской, но перенявшей многие уложения марксизма, модернизационной парадигмы, см. [8]).