Новейшим конструкторам глобализма приходится вести себя по отношению к этому национальному пространству как деконструкторам, более или менее сознательно берущим на вооружение наработки постмодернистской аналитики. ...
Глобальные деконструктивисты, усмотревшие в устойчивой системе государства-нации помеху для своих транснациональных экспансий, решили заново просветить на карте государства архаичные контуры этнической "телесности", указывающие на линии потенциальных расколов и дроблений. Политическая карта модерна в руках постмодернистских "реинтерпретаторов" начинает проявлять черты "дополитической картографии тела", представленного несметным этническим и антропологическим разнообразием. Если затем этим теням реактивированной архаики дать право голоса, то можно ожидать, что вчера еще стабильные государства, сегодня зачисленные в черный список глобалистов, будут дестабилизированы этническими сепаратистами, получающими право напрямую, минуя "имперский центр", апеллировать к "глобальному сообществу"". [19]
Однако "глобальные деконструктивисты" вряд ли вообще нечто "решали".
Подобно многим предшественникам, они вынуждены прежде всего следовать за логикой обстоятельств, возглавляя процессы, которые они не в силах изменить.
С точки зрения традиционного – политического, идеологического, исторического – но так или иначе в традиции укорененного мировоззрения, мир переживает эпоху распада или тотальной деконструкции – к которой "мировые игроки" оказались подготовленными в различной степени (но, как всегда и бывало, мировым аутсайдерам и маргиналам хаос в целом оказывается в большей степени на руку; в таком отношении исламизм совмещается с фундаментализмом достаточно случайным образом).
Ранее утверждалось, что игра – бытие-к-реальности-смерти и к смерти-реальности; реальность знаменует предел, за который переступает игра в стремлении к тотальному господству, реальности всего окончательного и необратимого, к власти как образу и наместнику смерти.
Но пост-модерн и означает рубеж, к которому подошла власть в фундаментальном (фундаменталистском) своем измерении; далее власть должна самоуничтожиться полной демократией само-организуемых проектов (включая проекты координации вертикального и горизонтального типа), растворенных в "экономике знаний", либо опереться на модерн в сфере фундаментализма, реанимирующий "властную вертикаль" в ее необходимости – и в необходимости сохранения "мирового порядка".
Силуэт современности определяется не противостоянием США и фундаментализма или Востока и Запада; он определен последним противостоянием порядка и игры, власти и духа (и именно в силу того "сферы влияния" США столь часто пересекаются со сферами интересов фундаменталистов, именно в силу того власть США столь непоследовательно их поддерживает, столь же непоследовательно им противоборствуя).
*
Мировые "цивилизаторы" оказались не готовы узнать в наступающем дело своих рук и плоды собственных усилий.
Удобнее оказалось обернуть происходящее в привычные ярлыки, представив, к примеру, последней битвой Запада и Востока, Запада и ислама, Запада и... но не Запада с самим собою.
Правда, с такой точки зрения битва представляется сражением парадоксальным:
Запада, выступающего заложником логики собственного развития, ослабленного и во многом дезориентированного абстрактным гуманизмом правозащитного движения, и Востока, укрепленного Западом идеологически и технически, умело использующего все его слабости, в частности, незащищенность перед лицом террористических угроз – и, что играет в данном случае совсем не последнюю скрипку, сохранившего те ценности, утрата которых столь болезненна и для представителей Запада.
Но, как мы успели убедиться, за очевидностью скрыто и нечто иное.
Сражение между Востоком и Западом, фундаментализмом и модернизмом именно в силу того обретает эсхатологические черты, что по сути представляет собой внутреннее противостояние знакомо-мятежного прометеевского духа, внутри себя преодолевающего противоречие между косной традицией (традицией закоснения), утвержденной системным доминированием в структурах мира идеологии, политики и экономики как проводников и гарантов самой стабильности, и внутреннними импульсами новой эпохи, требующими от западной цивилизации очередного перерождения, кардинального изменения не той или иной политики, но ее основ, разработки альтернативных системных регуляторов, дающих возможность планетарному развитию осуществлять автономию самоорганизаций при их спонтанной координации, главенство идей (проектов) над организационными формами, политическими структурами и традиционными "резервными ограничениями".
*
С такой точки зрения высказанная в эпиграфе мысль исчерпывающе логична.
Пост-модерн подлинно выступает "концом истории", как завершением традиции, в рамках которой все (гипотетические) интенции прежней истории нашли свое выражение и завершение, исчерпали себя, как исчерпала себя борьба интересов, скованная ресурсами и их ограниченностью.
Привычная история умирает; вместе с ней отмирает привычная форма власти.
Но конец истории знаменует начало истории новой.
В этой истории, которую мы столь кратко попытались охарактеризовать, исчерпают себя прежние исторические смыслы – и, прежде всего, наиболее фундаментальный, что был заключен в "историю противостояния" ("горизонталь"), в "противостоянии мировых систем" обрел кульминацию, и завершившую традиционную историю.
Увы, все новое есть основательно позабытое старое.
То, что придет "на смену истории", очевидно, возродит на новом витке историю и более древнюю, и, на взгляд многих, более симпатичную (разумеется, возродит в облике очередного симулякра, "условия возможности которого" и были подготовлены в рамках исчерпавшей себя "реальной истории").
Это – история, внутренним стержнем которой выступает "вертикаль", духовность, основанная само-развитием теперь уже единого сообщества, человеческой цивилизации.
Но это – другая, и слишком раздражающая своей привычностью, история.
В силу того остановимся на этом переломном моменте. Будущее не дано ни увидеть ни предвидеть.
И все же.
На сцену мировой истории выходит Homo ludens, преобразуя общественное бытие в игру человеческих сил – в том реальном – тотальном – единстве "человека", которое уже не выступает более в своей идеологической оболочке, но стало самой "реальностью", для чего саму реальность предшествующего и была вынуждена тотально трансформировать.
С этого момента и "существо человека" прекращает свое существование в качестве предмета отвлеченного умствования (философии), и преобразуется в предмет воздействия и непосредственного проектирования (в рамках новой идеологии, политики, экономики).
Смерть прежней метафизики, как ни банально, также предполагает ее возрождение – и обновление – в рамках новой тотальности игры-смерти.
Сумерки глобализации. – М., 2004., С. 5.
А. Уткин. Американская империя. – М., С. 2003., С. 573.
С. Жижек. Добро пожаловать в пустыню реального. – М., 2002. С. 19.
Сумерки глобализации. – М., 2004., С. 6.
Там же, С. 8.
А. Уткин. Американская империя. – М., С. 2003., С. 391.
Там же, С. 623.
Д. Спектор. Идеалы и идеологии модернизаций. – Filosofia.ru
Г. Гадамер. Истина и метод. – М., 1988., С. 170.
Д. Спектор. Жестокость бытия. – Filosofia.ru
Г. Гадамер. Истина и метод. – М., 1988. С. 149.
В. Зомбарт. Буржуа. – С. П., 2005.
Ю. Хабермас. Философский дискурс о модерне. М., 2003. С. 15.
Г. Гадамер. Истина и метод. – М., 1988. С. 153.
Там же, С. 282.
С. Жижек. Добро пожаловать в пустыню реального. – М., 2002. С. 125.
Г. Гадамер, Истина и метод. – М., 1988. С. 520.
А. Уткин. Американская империя. – М., С. 2003., С. 621.
Александр Панарин. Глобализация как вызов жизненному миру. За Хайдеггера. В "Сумерках глобализации". С. 132-133.