Перечисленные и не названные, но хорошо известные признаки принято трактовать в духе уничижительно-критическом.
Пусть его; верно, личность, претерпевшая распад "реальных общностей", в паутину "чистогана" и повсеместного цинизма вынужденно заключенная, не могла не страдать в том числе непосредственно (самоубийства и неврозы выступают платой и фактической мерой подобного страдания в пределах "общества Запада"; страдания второго и третьего мира в столь субтильных индикаторах не нуждаются и прямо измеряются миллионами жизней).
Вместе с тем капитал преодолел былую разрозненность материков и континентов; именно он беспрецедентно ускорил сообщения, устранил из вселенского бытия "идиотизм деревенской жизни", снабдил обширные поверхности суши инфраструктурой, проделал титаническую работу по расчистке авгиевых конюшен традиционного "быта" (совсем не случайно чистых апологетов старых и добрых нравов сегодня значительно больше, чем сторонников реального "возвращения к истокам", последовательных фундаменталистов).
Но для дальнейшего представляют интерес и иные итоги его господства.
В процессе глобализации затрачены неимоверные усилия по нивелированию всех и всяческих различий (вспомним, что: "...всеобъемлющая связь, которая утверждается в ходе глобализации, ... выражением является... без-различие... равнодушие, замкнутость... – и в то же время... стертость, выхолощенность, исчерпанность различий..."), и параллельному культивированию индивидуализма как культа неординарности, бунтарства как модного, но достаточно толерантного течения. Одно лишь это обстоятельство понуждает выйти из плоскости прямолинейных "вменений" современности того или иного "тренда" и увидеть в глубине и объеме, в пересечении противоречий, характерных для качественных сдвигов; очевидно, постмодерн нивелирует прежние различия, насаждая новые; даже в том случае, в котором доминирующая воля (власть) преследует определенные цели (как в том числе управляемости бунта), она добивается и побочных следствий, в частности, автономии, реализующей себя в неконтролируемом пространстве мировых коммуникаций и в них возникающих виртуальных ассоциаций, альтернативных действующей – действительной - власти.
Суть происходящего с такой точки зрения заключается вовсе не в "усиливающейся роли Интернета" в деле координации протестных акций и, в конечном счете, "смене форм власти"; дело в альтернативности сетевой координации самой власти в ее консервативно-традиционном обряжении.
Подобный "протест" (существо выдвигаемых требований) в настоящее время ещё не осознан; но это – не самое существенное в происходящем; существенно, напротив, то, что в нем исчерпанность состоявшейся "игры власти и капитала" становится очевидной.
*
Работа капитала и в таком отношении была преимущественно пропедевтична.
Пусть капитал лишь устраняет всяческие различия – если относиться к единению стран и народов именно как к планетарной задаче, то следует принять единственность или безальтернативность подобного пути ее решения; "реальность", в которой зарождается "система капитализма", не полагала иных условий планетарного единения (в связи с этим и подобная задача трансформировалась в том числе в задачу трансформации реальности, в которой происходят некоторые перемены и которая нуждается в тотальном изменении).
Капитализм, в рамках которого вызрела привычная реальность (реалистичность), напротив, утверждает абсолютно новые основания межгосударственных коммуникаций, и саму "реалистичность" полагая альтернативой многообразным политологическим схемам государственных устроений (прежде всего в форме реал-политики).
Капитал – великий разрушитель; капитал, подобно кроту истории, рыхлит почву, в которой не вызревают прежние зерна – и всходы самобытности, обреченные вести вечные войны, и кроившие вплоть до настоящего времени "лицо истории" (возможно, этот пункт наиболее принципиален во всей "апологетике капитала"; но самобытные общности, как в прошлом, так и в будущем, обречены на "столкновения цивилизаций"; и то, что отвращает их от подобного исхода, представлено прежде всего торговым обменом в тотальности его над-государственных условий и интересов как единственной реальностью (их) мира), все же уходят в прошлое.
Капитал весьма последовательно лишает мир вертикального измерения, безмерно расширяя измерение горизонтальное, сеть взаимосвязей, пронизавших мир и устранивших из него (интенциально) все "чужое" и "чуждое" (оскопляет мир, в том числе карикатурно нивелируя и гендерные различия, унифицируя его пространственную структуру в обличии универсализируемого "пространства коммуникаций"; но мир возрождается по ту сторону барьеров, в этом новом для себя пространстве альтернативной координации).
Оскопление бунтарского духа, снижение градуса веры, отрицание экстатичности на путях многообразных ее симуляций – непременные спутники рассматриваемого спектакля и непосредственные проявления его игровой подоплеки; но подлинный бунт мечтает о не менее подлинной крови, истинная экстатичность жаждет кровавых жертвоприношений; не следует забывать, что принесение пост-модерном реальности в жертву симулякративности и означает новую – симулякративную – реальность жерт, крови, власти и насилия (можно было бы столь же ностальгически поминать до-игровую эпоху истории, если бы вместе с тем она не была бы столь до-человеческой; нельзя вернуться к прежней подлинности, не восстановив вместе с тем "реальности" ужаса, крови и каннибализма как духа "подлинной победы над врагом", обыденности насилия и пыток, рабства и смерти, иначе, реальности подлинно-предшествующего во всем ее необратимо-кровавом объеме; прогресс и история в интересующем нас отношении есть последовательное вступление человечества в бытие симулякративно-игровое, условно-конвенциальное и непосредственно-интерсубъективное в его отличие от бытия сравнительно более непосредственного; как мы пытались показать, помянутая "непосредственность" измеряется прежде всего близостью реальности-смерти в трансе экстатического погружения-во-всеобщность (бытие)).
Но, преследуя собственные цели (унификации мировых порядков), капитал "творит добро" (зло) "по ту их сторону".
"Вечно желая" осуществлять политику собственную (экспансионистскую), капитал не волен повлиять на ее собственную диалектику; прививая общностям "модернизм", он неизбежно привносит в них его вольный (при благожелательной трактовке) и корыстный (в версии критической) дух, который и взорвет XXI столетия феерией революций, "Запад" ставящих в тупик как "чересчур западных" по своему духу.
*
Капитал разбрасывал камни, но за ним идет время их сбора.
Капитал служил выражением "духа времени", его породившего; но ведь само время изменяется, из него истекает новый "дух перемен", который в образе общества спектакля кроит мотивации и цели субъектов мировой игры вкупе с их субъективностью, подводя к реальной игре и понуждая к игре в новую реальность пост-модерна – и не по ту сторону нужды, но по ту сторону власти.
*
Глобальный тренд современного мира (знаменующий его метаморфоз в нечто иное и вечно иное, что, собственно, привычным "миром" уже не является, в том числе с точки зрения достаточно традиционных критериев противопоставления "мира" и "войны"; но если прежде "мир" был погружен в локальные общности (государства) и характеризовал в определенном смысле перемирие между ними, а война выступала его антонимом, то дух современный "снял" подобное противопоставление, распространяя свои условия на весь мир, и последний целиком погружая в глобальную "холодную войну" перманентной демо-кратизации в аморфности ее фундирующих обеспечений) характеризуется перерождением в тотальную игру, равно тотальной игрой перерождений.
Подобные перерождения обладают рядом характерных признаков; основные черты их достаточно очевидны и уже названы отчасти ранее (собственно, указание на "общество спектакля" в определенном смысле достаточно характерно).
Но назовем ещё несколько, и вот с какой целью.
Помимо очевидной театрализации современного политического процесса, в нем по мере углубления процессов "глобализации" становится очевидной и его гуманизирующие интенции, при всем иезуитстве тем не менее содержащиеся и в "принуждении к миру", и в "точечных ударах", и в категорическом табу на уничтожение мирного населения; "игра" таким образом все явственнее утверждается в реальности и замещает последнюю, саму "реальность" сближая с игрой в ключевых точках, разделяющих "гражданский мир" от многообразных лоскутов ветхого мира, теперь уже к "миру" не пречисляемых, но главным образом в упорном вытравливании из происходящего процессов необратимых, и, прежде всего, сближении "принуждения к миру" с симуляцией угроз, в минимизации числа жертв среди "мирного населения" (вообще говоря, достаточно условного).
Подобные процессы позволяют уточнить природу пост-модерна как общества игры в ее (не его) тотальности, исключающей смерть из всех звеньев происходящего (вкупе с необратимостью и иными признаками прежней "реальности"), тотальности духа игры как в том числе явственной альтернативе традиционной политике принуждения и опоре на "новую экономику знаний" с ее альтернативной "политике" идеологией.
Поскольку власть выступала традиционным транслятором игры в реальность, то и происходящие изменения не могут не затронуть ее коренным образом – и они достаточно очевидны.