Марсилио Фичино в основу своего доказательства полагает аналогию между частью и целым. Если в природе есть одушевленные существа, являющиеся «частицами мирового тела, то обладает жизнью и это це-37 лое тело мира. Необходимо, чтобы существовала единая душа всего, как существует единая материя, единое строение мира» [6. С. 190]. О влиятельности обсуждаемой идеи и ее обоснования можно судить по тому, что спустя столетие сходное умозаключение выдвинет Монтень. Только вместо всех без исключения животных он укажет на людей: будучи частью природы, мы разумны; «следовательно мир (как целое. – А.К.) наделен мудростью и разумом в большей степени, чем мы» [3. С. 220]. И, следовательно, прочие его части – в первую очередь живые или, точнее, очевидноодушевленные существа – тоже в той или иной мере разумны.
Причины сомнения эмпириков
Приступая к анализу скорее нет, чем да эмпириков, предлагавшегося ими в ответ на вопрос о наличии у животных языка, мы находим показательным высказывание Гоббса: «Речь, по-видимому (курсив мой. – А.К.), является специфической особенностью человека» [7. С. 232]. Неуверенность, обнаруживаемая в этой фразе, на наш взгляд, проистекает из центральных положений новоевропейского эмпиризма, сближавшегося с сенсуализмом. Согласно этой доктрине все наше знание берет начало в чувственных ощущениях. Уверенность в этом влечет за собой убеждение в крайней ограниченности непосредственно-опытного знания и, как следствие, необходимость принятия на веру свидетельств других людей. Неудивительно, что отец эмпиризма Бэкон строил в своих работах проект «естественной истории» – свода всего научного знания, накопленного человечеством к его времени. Помимо прочего в ней должны были содержаться сведения о чудесах и уникальных событиях, с обязательным указанием степени их достоверности [8. С. 226]. А как уже было замечено, картина мира конца XVI – первой половины XVII в., еще не скорректированная нарождавшимся рационализмом, содержала факты, в которых обнаруживалась «человекоподобная» разумность животных. Причем многие из них воспринимались как вполне достоверные и соответствовали самым строгим критериям истинности, применяемым теоретиками эмпиризма к подобным показаниям других людей.
Не кто иной, как Джон Локк в своем фундаментальном «Опыте о человеческом разумении» приводит в качестве совершенно достоверного свидетельство современника-дипломата, который опубликовал историю, поведанную ему другом, принцем Маврикием, о его продолжительных беседах с феноменально мудрым (по самым строгим человеческим меркам) попугаем. Спеша предупредить недоумение читателей, составлявших цвет интеллектуальной элиты Англии в конце XVII в., Локк сопровождает цитату тщательным разъяснением причин своего доверия данному свидетельству: «Я постарался, чтобы читатель ознакомился с этой историей в дословном изложении автора, потому что последний, кажется мне, не считал ее невероятной; иначе нельзя представить себе, чтобы такой способный человек, как он, достаточно рассудительный, чтобы отвечать за все свои свидетельства, взял на себя столько труда... связать не только с именем человека, о котором он говорит как о своем друге, но и с именем принца, в котором он признает очень большую честность и благочестие, рассказ, который, если бы он считал его невероятным, то обязательно считал бы и смешным» [9. С. 386–387].
И здесь нам бы хотелось подчеркнуть, что глобальные мировоззренческие сдвиги не случаются в одночасье. В периоды духовных кризисов, неизбежно предшествующих распространению и «нормализации» нового видения мира, мы имеем дело с курьезным сочетанием разных, вплоть до противоположности, мыслительных диспозиций, практик, мировоззренческих образов. Подобная ситуация характеризовала рассматриваемую эпоху. И потому когда в другом месте своего эпохального труда Локк объявляет язык сугубо человеческим инструментом [9. С. 461], он противоречит себе не более, чем было допустимо в его время.
Но почему эмпирики-сенсуалисты все же склонялись к отрицанию наличия у животных языка, аналогичного нашему? Начнем с того, что представители этого направления считали, что хотя люди, подобно прочим животным, имеют начало своих знаний в чувственных ощущениях, они, по контрасту с животными, наделены способностью к отвлечению и обобщению чувственных данных. Благодаря этой потенции люди умеют создавать родовидовые понятия, или, в терминах Локка, «номинальные сущности», являющиеся идеальным содержанием нашего языка. На взгляд английского философа, абстрагирование – это почти механическая операция, при которой от образа постигаемой вещи отделяются «обстоятельства времени и места и все другие идеи, которые могут быть отнесены лишь к тому или другому отдельному предмету» [9. С. 467]. Получаемая идея, более не связанная с единичной вещью, отождествляется с видом или родом однотипных предметов.
Между вещами действительно существует известное сходство, однако, по мнению Локка, оно не дает основания для признания у них объективно существующей «общей природы». Вопреки воззрениям реалистов, такая природа есть не что иное, как эта отвлеченная идея и выражающее ее общее имя. Говоря подругому, она представляет собой «номинальную сущность» предметов одного ряда, отличную от их реальной субстанции, которая не может быть познана в совершенстве, ибо создана Богом. Гносеологическая ограниченность человека обусловливает соотношение между данными аспектами познаваемой вещи: абстрагируемые от реальных субстанций, номинальные сущности являются «неполными совокупностями» их подлинных свойств [9. С. 507]. Кроме того, из всех земных существ лишь человек способен к комбинаторике понятий, на основе чего они могут входить в состав сложных идей, суждений и силлогизмов. Таким образом, если вся интеллектуальная деятельность животных совершается ad hoc, единственно под воздействием чувственных впечатлений, порождаемых внешней действительностью, то человек может мыслить и общаться по поводу предметов, не имеющих отношения к актуальной ситуации.
Будучи номиналистами, Гоббс и Локк были убеждены, что в объективном мире нет ничего, что бы в 38 точности соответствовало словам. Ибо эти центральные языковые единицы в большинстве своем называют общие понятия. В действительности же существуют только единичные вещи, а их общая родовая природа есть не более чем конструкт нашего мышления [10. С. 24]. Надо заметить, что по контрасту с картезианцами эмпирики с гораздо большей серьезностью относились к проведению эпистемологического различия между естественными и искусственными вещами. С их точки зрения, всецело познаваемыми являются только те предметы, что созданы самими людьми, тогда как природные вещи доступны только вероятностному, ограниченному знанию [11. С. 114–112]. По словам Гоббса, «теоретические утверждения доказуемы только тогда, когда они касаются вещей, причины которых в нашей власти; в остальных случаях доказуемо только то, что возможно» [7. С. 232]. Это было одной из причин, в силу которых эмпирики-сенсуалисты являлись решительными приверженцами конвенционалистской трактовки языковой природы. Ведь если допустить, что язык не изобретен человеком, то мы должны признать, что доступная нам сфера достоверно познаваемого чрезвычайно узка, а проблематичность, ненадежность вероятностного знания чрезвычайно велика. И потому, уверяя всех, что в языке нет никакой сокрытой от нашего разумения тайны, Локк утверждает, что «слова стали употребляться в качестве знаков идей... по произвольному соединению, в силу которого такое-то слово произвольно было сделано знаком такой-то вещи» [9. С. 462].
Что касается функционирования языка, то мы должны признать, что его осмысление в эмпиризме было более многогранным, чем в картезианском рационализме, сводившем назначение языка единственно к выражению мысли. И важно заметить, что позиция Гоббса и Локка по отношению к данной проблеме предполагала значительно менее радикальное противопоставление человека прочим животным. По словам Локка, «слова – это чувственные знаки, необходимые для общения», которое вовсе не ограничивается простой передачей суждений [9. С. 461]. При этом эмпирики не отрицали того, что животные тоже общаются друг с другом, в то время как картезианцы не признавали способности к мышлению у других существ, о чем будет сказано ниже. То, что приведенное определение Локка является общим местом в сенсуалистском учении, видно и из рассуждений Гоббса. Ключевой функцией языка английский мыслитель считал обеспечение социального взаимодействия («приказывать и получать приказания»), на основе которого возникает общественная организация и властные отношения, образующие государство [7. С. 235]. Нетрудно заметить, что оба представителя эмпиризма были склонны отождествлять богатство человеческой коммуникации с указанной функцией, дополняя ее двумя другими – тоже близкими к «животным» – аспектами. Речь идет об информировании как передаче знаний в пространстве и об обучении как трансляции их во времени [9. С. 563].