Между тем, современные представления о поведении высших млекопитающих позволяют утверждать, что пространство ближайших взаимодействий обладает социо-образующей силой. В пользу этого заключения говорят, прежде всего, данные этологии, а также некоторые социологические наблюдения. Непосредственное отношение к интересующей нас проблематике имеют также психологические исследования, рассматривающие пространственную регуляцию поведения человека в зоне межличностной коммуникации.
Междисциплинарный подход, при всей его плодотворности, обычно порождает проблему обоснованности экстраполяций. В сфере анализа пространственных отношений эта проблема имеет отчетливые проявления.
Проблема междисциплинарных экстраполяций
Междисциплинарный обзор пространственной тематики обычно включает описание территориального поведения животных, которое, как предполагается, имеет эволюционные следы в поведении человека [см., например: 18;27]. Правомочность подобных выводов далеко не всегда очевидна. В частности, следует иметь в виду, что все живые существа по образу жизни более или менее отчетливо делятся на социальные и т.н. территориальные (одиночные) виды, а ближайший на современном эволюционном этапе родственник человека — шимпанзе — является социальным животным. Ярко выраженное территориальное поведение, связанное с «прикреплением» к определенному конкретному месту («дому»), характерно именно для территориальных животных (тавтология в данном случае есть дань терминологической однозначности), типичными представителями которых являются птицы, рыбы, рептилии. Территориальное поведение этих животных представляет собой видоспецифический комплекс, имеющий информационно-сигнальную функцию и направленный на привлечение полового партнера и защиту своей территории.
Проблема заключается в том, в какой степени территориальное поведение человека биологически детерминировано. Возможно, человеческий мозг действительно содержит в себе мозг рептилии[5], однако это еще не является основанием для прямых экстраполяций. Весьма одиозным примером последних является сравнение поведения ящериц и птиц, потерпевших поражение в борьбе за территорию, с поведением разгромленной армии [33, р.45.].
Можно предположить, что территориальный инстинкт трансформировался у человека в ощущение личного пространства. Эта гипотеза вполне корректна, однако она требует обоснования, а не иллюстраций. В действительности анализ природных истоков поведения человека очень часто строится на базе именно иллюстративного подхода. Так, редкое рассуждение о территориальном поведении человека обходится без обращения к феномену спонтанного размещения людей в пространстве со свободными «вакансиями» (вагоне, кафе, библиотеке, уличных лавочках и т.п.). В подобных ситуациях люди, незнакомые между собой, всегда занимают рассредоточенные позиции, и это рассматривается как проявление биологически унаследованного чувства территории. Однако совсем не очевидно, что здесь имеет место территориальный атавизм. Не менее убедительны альтернативные предположения. Стремление к дистанцированности можно связать с самосознанием — ощущением своего психического “я”, присущим, по-видимому, только человеку, а также с диктатом культуры, запрещающей “фамильярные” контакты с незнакомыми людьми.
Психология территориального поведения человека
Пространственная регуляция поведения человека — одна из популярных и практически востребованных тем современной психологии. Можно выделить два основных аспекта данной проблематики. Первый, биологически укорененный, связан с анализом психо-физиологических механизмов восприятия и индивидуального поведения в пространстве. Второй, ориентированный на анализ психологических механизмов (врожденных и приобретенных) поведения человека в коммуникативном пространстве, составляет предмет нового научного направления проксемики.
Тематика проксемного поведения человека в большей степени отвечает задачам социологического анализа, нежели психо-физиологическое направление. Последнее интересно главным образом в связи с эпистемической проблемой априорных форм познания, сформулированной Кантом. Заслуга биологического прочтения Канта принадлежит К. Лоренцу и, как это ни неожиданно, Г. Зиммелю. К Лоренц в философско-биологическом сочинении «Оборотная сторона зеркала», в разделе «Гипотетический реализм и трансцендентальный идеализм», отмечает как близость, так и принципиальное расхождение кантовского и эволюционно-биологического подходов к идее априорности. К. Лоренц согласен с Кантом в том, что в своих исходных, базовых структурах, «формы созерцания и категории мышления не строятся индивидуальным опытом... и потому вообще не “возникают” в собственном смысле слова, а просто даны нам априори» [13, с.251.]. Однако великому мыслителю, пишет Лоренц, был недоступен ответ на вопрос о том, как возникают априорные формы познания, в то время как «для биолога, знакомого с фактами эволюции, он самоочевиден». «...Организация органов чувств и нервов, — пишет Лоренц, — дающая возможность живому существу ориентироваться в окружающем мире, возникла эволюционным путем, в столкновении и приспособлении к действительности... Для индивида эта организация, конечно, “априорна”, поскольку она предшествует всякому опыту и должна ему предшествовать, чтобы опыт был вообще возможен. Но функция ее обусловлена исторически, а вовсе не является “логической необходимостью”...» [13, с.251-252.]. В этом пункте возникает принципиальное расхождение гносеологических позиций философа и эволюционного биолога. К. Лоренц пишет: нельзя «просто отождествить то, что я называл “аппаратом отображения мира”, а Поппер – “perceiving apparatus”, с “априорным” в том смысле, как его понимал Кант. «...Для трансцендентального идеализма Канта нет никакого соответствия между вещью в себе ... и формой, в которой ее представляют нашему опыту наши априорные формы созерцания и категории мышления. Переживание для него не образ действительности, даже сколь угодно искаженный и грубый. Кант ясно понимает, что формы любого доступного нам опыта определяются структурами переживающего субъекта, а не переживаемого объекта; но он не допускает, что строение “perceiving apparatus” может иметь что-нибудь общее с действительностью...» [13, с.251.]. Трансцендентальной гносеологии Канта К. Лоренц противопоставляет эпистемическую позицию «гипотетического реализма»[6]. Она заключается в признании реальности того образа, который создается с помощью априорных форм познания. «“Очки”, через которые мы смотрим на мир, — такие формы нашего мышления и созерцания, как причинность, вещественность, пространство и время, — суть функции нашей нейросенсорной организации, — возникшей для сохранения вида, — оппонирует Лоренц Канту. — То, что мы видим через эти очки, вовсе не является, как полагают трансцендентальные идеалисты, непредсказуемым искажением Сущего-в-себе, не связанным с действительностью даже случайной аналогией, даже “отношением изображения”. Напротив, это подлинный образ действительности, который, впрочем, грубо утилитарным образом упрощен; у нас развились “органы” лишь для тех сторон Сущего-в-себе, какие важно было принимать в расчет для сохранения вида, т.е. в тех случаях, когда селекционное давление было достаточно для создания этого специального аппарата познания...» [13, с.249.].
Аналогичные идеи высказывал Г. Зиммель, посвятивший вопросу истинности человеческого познания небольшую работу, основная идея которой хорошо прочитывается уже в заголовке — «Об отношении селекционного учения к теории познания» [9]. «...Самые формы нашего мышления, производящие мир, как представление, — пишет Зиммель, — определяются практическими действиями и обратными воздействиями, которые формируют и нашу духовную организацию, также как и телесную, по необходимым законам эволюции. И если, пользуясь его собственным выражением, можно формулировать учение Канта одной фразой: возможность познания определяет одновременно и предметы познания, то предложенная здесь теория может быть выражена следующим образом: полезность познания определяет для нас одновременно и предметы познания» [9, с.19.].
Центральным концептом проксемики[7] — науки о поведении людей в пространстве непосредственной коммуникации — является понятие коммуникативной дистанции, имеющей публичное, социальное, личное и интимное измерение. Популяризации этой тематики чрезвычайно способствовал кросс-культурный анализ дистанций, бессознательно поддерживаемых представителями разных культур и воспринимаемых ими как психологически комфортные. Предполагается, что речь в данном случае идет именно о культурных различиях, что далеко не очевидно. Стоит обратить внимание на то, что коммуникативная дистанция может выступать диагностическим показателем психического статуса индивида. Так, известно, что шизоидные типы склонны к дистанцированию от окружающих. П. Гилберт отмечает, что многие психопатологические состояния очень чувствительны к режиму пространственной близости /уединения (linking & spacing) [33, p.14, 76.]; данное обстоятельство, подчеркивает он, требует учета в психотерапевтической практике [33, p.14.]. Он приводит также мнение Р. Гарднера, «который обратил внимание на то, что многие психопатологические состояния являются по своей природе коммуникативными, то есть связаны с пространственным расположением личности относительно других (self/other spacing)» [33, p.15.]. Пространственное положение личности представляет собой ресурс социального контроля и влияния, и этот вывод представляется социологически наиболее интересным результатом психотерапевтических исследований.