А. В. Логинов
Мой главный тезис будет заключаться в том, что в современных социальных теориях возможен существенный методологический сдвиг, позволяющий рассматривать идеологию не столько в терминах «ложного сознания», т. е. как эпистемологическую проблему, сколько в качестве структуры, ответственной за социальное воспроизводство. Это не означает, что идеология вообще не должна быть предметом социальной гносеологии: в конце концов, речь будет идти о представлениях людей о социальном мире. Другое дело, вопрос, который мне хотелось бы сделать центральным, — это вопрос о средствах, позволяющих людям согласованно воспроизводить свой социальный мир при условии, что представление людей о мире уже есть практика его воспроизведения, уже есть часть социального мира. Поэтому я попробую отойти от определенной традиции внутри гносеологии и определенной онтологической схемы, для которых характерно оценивать коллективные представления по степени соответствия объекту, а само общество рассматривать как онтологическую данность. Я?начну с того, что постараюсь дедуцировать из социологических дилемм основные позиции по поводу двух важнейших для социального представления координат (социальное пространство и социальное время) и попытаюсь совместить эти позиции с социальной типологией. Затем я подробнее остановлюсь на проблеме определения идеологии, а также приведу в качестве примера «социально-онтологического прочтения» идеологии теорию А. Гоулднера. Третий раздел статьи будет представлять собой попытку расшифровки механизма работы идеологических систем за счет описания идеологии в качестве схемы и структуры социального воспроизводства. В заключение я попытаюсь использовать «широкое» определение идеологии для того, чтобы наметить дальнейшие перспективы исследования.
Социологические дилеммы и социальная типология
Спор о социальных времени и пространстве можно проиллюстрировать за счет двух основных социологических дилемм. Первая дилемма связана с ответами на вопрос об онтологическом статусе социальных пространства и времени. Проблема в том, что можно найти достаточное количество аргументов как в пользу тезиса об автономности социального пространства и социального времени от самих людей (первое есть готовая область действия людей, второе задает им последовательность практик), так и в пользу утверждения о том, что социальное пространство и время не более чем априорные формы для упорядочения социального опыта и реальны только в голове индивида. Вторая дилемма заключается в ответе на вопрос о способе воспроизводства характеристик, присущих социальному времени и пространству. В случае объективизма тяжесть воспроизводства социальных метрик будет лежать на самой деиндивидуализированной социальной системе, к культуре которой люди должны приспособиться, а нормы и правила — впитать, усвоить в процессе социализации. В том случае если мы выбираем субъективизм, мы должны признать именно за людьми свойство генерировать и мистическим образом согласовывать свои представления о времени и пространстве, общество в этом случае — онтологическая пустышка; в лучшем случае — объективированное согласие индивидов по поводу условий их совместного существования.
Очевидно, что онтологическая и функциональная дилеммы взаимосвязаны; более того, определенного рода социальная политика будет напрямую подчинена и даже детерминирована теми ответами, которые будут выбраны на уровне теории: в первом случае мы должны инвестировать все имеющиеся средства в поддержание «институтов культуры как таковых», внешних и отчасти фетишизированных социальных машин, ответственных за успешную социализацию. Во втором случае на первый план выходит мотив, связанный с «человеческим капиталом», вложением средств в бесконечный «личностный рост» и «обмены мнениями», поскольку именно люди выступают в этой модели источниками и катализаторами социального. Также очевидны и трудности, связанные с последовательной и жесткой приверженностью одной из линий аргументации: в случае объективизма неминуем вопрос о причинах и роли социальных изменений, в случае субъективизма — вопрос о средствах согласования индивидуальных мировоззренческих перспектив. Я намеренно не упоминаю сейчас о промежуточных позициях — теории структурации Э. Гидденса, теории габитуса П. Бурдье, других попытках так или иначе разрешить классические социологические дилеммы. Н. Элиас тонко подметил, что многое, если не все, зависит от точки зрения: «Люди, которых рассматривают, все время одни и те же; но при одном положении линзы их видят как индивидов, при другом — как малые или большие общественные объединения» [9, 125–126].
Тезис, который я попытаюсь развернуть, заключается в том, что все научные позиции верны в той мере, в какой они позволяют людям согласовывать и оправдывать свои практики социального воспроизводства на том или ином этапе истории. Я полагаю, что «положение линзы», т. е. выбор внутри указанных выше дилемм, в свою очередь, связан с типами обществ. На данный момент одной из самых распространенных типологий общественного развития в?российском обществознании остается типология Д. Белла [2].
По Беллу, для аналитических целей мы можем подразделить общества на доиндустриальные, индустриальные и постиндустриальные и противопоставить их в различных аспектах. Согласно автору это будут идеальные типы, но цель такой конструкции — показать существенные различия, поскольку «существуют качественно отличные осевые принципы, вокруг которых сконцентрированы институциональные и организационные атрибуты того или иного социума» [Там же, 175]. Так, доиндустриальное общество организовано вокруг взаимодействия с природой: ресурсы обеспечиваются добывающими отраслями промышленности, а общество подчиняется законам снижающейся отдачи и низкой производительности. Доиндустриальное общество жестко структурировано и территориально замкнуто, культура в нем ориентирована на воспроизведение традиционных схем деятельности, согласованность последней достигается за счет тотальности государственных форм контроля. Фактически речь идет о традиции в качестве основной идеологической ценности, легитимирующей схемы социального воспроизводства. Индустриальное общество — это взаимодействие с преобразованной природой, общество, в котором возрастает горизонтальная и вертикальная мобильность людей, формируются гражданские институты, а политика отделяется от государства. Монополия традиции разрушается, и в?обществах того типа речь начинает идти об идеологиях как конкурирующих проектах социальных изменений. Постиндустриальное общество основано на «игре между людьми», в которой на фоне машинной технологии поднимается технология интеллектуальная, основанная на информации, растет влияние науки на политику.
Белл, говоря о переходе от одного типа общества к другому, выделяет ряд сдвигов в структуре и логике их воспроизводства [Там же, 158–160] и суммирует: «Три компонента этих перемен можно описать следующим образом: в?экономике имеет место сдвиг от обрабатывающих отраслей к сфере услуг; в?технологии утверждается ведущая роль основанных на науке отраслей промышленности; в социологическом измерении формируются новые технократические элиты и возникает новый принцип стратификации. С этих позиций можно сделать шаг назад и сказать, что постиндустриальное общество означает появление новых осевых структур и новых осевых принципов: переход от товаропроизводящего общества к информационному обществу, или обществу знаний, а в самих формах производимых знаний — сдвиг по оси абстракции от эмпиризма, или метода проб и ошибок, к теории и кодификации теоретического знания ради управления потоком нововведений и формулирования политики» [2, 661].
Однако постиндустриальное общество неизбежно наталкивается на ряд проблем: наука, становясь инстанцией, формулирующей политические перспективы, неизбежно бюрократизируется и возникает опасность потери субъекта политических решений; сдвиги в социальной структуре и новая стратификация общества требуют пересмотра теорий меритократии и равенства; рост объема информации, который необходимо перерабатывать, и количества доступных благ, чье функциональное состояние необходимо поддерживать, порождает дефицит времени у людей, а ускоряющиеся темпы жизни обесценивают контакты и отношения, которые становятся все более обезличенными.
Но самой главной проблемой, согласно Беллу, становится следующее: в западном обществе на протяжении последних ста лет нарастает разделенность социальной структуры (экономики, технологии и системы занятости) и культуры (символического выражения смыслов), каждая из которых определяется своим осевым принципом. Социальная структура уходит корнями в функциональную рациональность и эффективность, а культура — в антиномичное оправдание развития личности. «В постиндустриальном обществе разделенность культуры и социальной структуры способна углубиться… Политическая сущность возникающего постиндустриального общества носит коммунальный характер в той мере, в какой его социальные цели и приоритеты, а также национальная политика направлены на реализацию определенных целей… Важнейшей проблемой коммунального общества является вопрос о том, существует ли единая система ценностей, которая может управлять выработкой политических решений» [Там же, 651–655]. Социальная структура будет тяготеть к унификации и объективности, представляя собой «правила игры в общество» для разных людей, т. е. к «обществу без индивидов», а культурное воспроизводство все более будет уходить в?схемы личной деятельности конкретных людей 1/
Сам Белл видит дальнейший ресурс развития общества именно в способностях самих людей: «Люди в своем воображении всегда будут стремиться сделать общество произведением искусства; таково содержание идеала. Принимая во внимание задачи, которые должны быть решены для достижения этой цели, вполне достаточно заняться трезвым конструированием социальной реальности» [Там же, 655].