В такой связи следует указать на то, что подобное "вменение сил" с последующим их использованием было бы неверно трактовать в качестве средства достижения неких и иных, и самостоятельных целей; именно отсутствие таковых, именно необходимость целе-указания и послужило причиной подобного преобразования, которое в такой именно связи следует рассматривать в качестве движения самодостаточного, самоценного, вместившего в себя "природу человека", преобразовавшего естественное средство приспособления в (искусственную) мотивацию своего бытия.
*
Человек начинается с того, что его "природа" перестает определять его миры – его пресловутая "свобода" вне этого немыслима; человек именно "открепляется" от власти инстинктов, разрывая цепь, связующую цель с механикой ее достижения (начиная "желать странного"); собственно, все "истинно человеческие" желания-мотивы бесцельны, точнее, беспредметны: таковы странные мечты о Боге, сострадательность, представления о чести, славе, добре, его юмор и пр. Именно эти неясные мотивы постоянно "требуют" для себя некой "конкретики", и именно ее поиском занят разум (сознание) человека; помянутая же "конкретика" выступает непременным условием экспликации мотива, и его предъявления суду urbi et orbi в образе предметной цели; подчеркнем ещё раз: будь эти мотивы изначально предметны, они не обладали бы импульсом поиска, трансформирующего мир из совокупности средств удовлетворения потребности в совокупность предметов, которые лишь интенциально могут быть признаны целями и никогда не отвечают целиком своему про-образу; напомним и о том, что, вопреки Спинозе, помянутые "высшие эмоции" никак в своем возникновении и развитии с "сознанием" (как своей гипотетической причиной) не связаны; никакой, даже самый изощренный, разум, не в силах изобрести юмора, нежности или милосердия; упомянутые же про-образы в философской разработке обретают черты идей Платона, с им присущим "анамнезисом" (αν?μνησις) и пр.
Никакая человеческая цель не самодостаточна (в своем "пределе" беспредметна); подлинность цели в том, что она лишь средство замещения беспредметного мотива (и, если подобный тезис нуждается в символике, то его символом мог бы выступить тезис о том, что "цель – ничто, движение – все").
Цель – всего лишь эрзац, подмена, симулякр, ускользающая тень мотива, его пред-определенное раз-очарование.
Если мы уберем из "трансцендентности" все философские реминисценции, остаток обнаружит это сухое русло "реки жизни": вне-предметные (беспредметные) мотивы, коим нет места в "этом" мире, которые вечно ориентированы "странным", остранены от всего, данного "обычному восприятию", погружены в поиски Тулы или Авалона – и, что самое в этом странное и удивительное, обретают в этом тусклом мире подобия своих прообразов, ими лишь угадываемых, привносят в "этот" мир отблеск иного, поскольку этот мир также движется навстречу их сумасшествию, потакает ему и старается "отвечать" (как отвечает (порой) предмет любви любовной страсти); так "воодушевлению" человека соответствует "одушевление мира", "очарование" последнего и его над-предметная жизненность (ее то столь часто и проводят по разряду многообразной "эзотерики" (анимизма, язычества и пр.); в такой связи стоит напомнить о том, что видение "леса", отличного от "деревьев", в сущности и выступает одним из первых актов помянутой "очарованности"; современного эколога, изучающего экосистему лесного массива, и первого охотника, обратившегося к "духу леса", разделяет пропасть; но первый вне второго невозможен).
Именно необходимость видеть лес за деревьями тотально перестроила механизм человеческой реакции, вместе с тем и мотивационный комплекс, работу такого механизма запускающий (запускающий эмоционально-ориентированный поиск "души", или, в более исторически развитых формах, "сущности", "субстанции", "порядка" всякого данного, т.е. того в предметности окружения (того предмета в окружающем), инструмент обнаружения которого должным образом снаряжается самим человеком, возникает в нем в качестве его (возможное) наличие предваряющей силы (пред-чувствия); иначе, обнаружению "духа" в окружении (духа леса) должна предшествовать инициация подобного духа в реципиенте, как обнаружению "сущности" также должно предшествовать утверждение таковой – или ее метафизического аналога – в составе человеческой "самости").
Если бы подобная коррекция не имела места на заре истории, если бы желания человеческие сохраняли бы естественность (как утверждают апостолы естественности – и Маркс, и Фрейд, равно более мелкие адепты естественнонаучного знания), человек ничем бы от животного не отличался; только в силу того, что желания человека вступили с ним самим в существенное противоречие, иначе, в силу того, что страсти человеческие обрели новую (эмоциональную) природу (страстей души), противоречащую ветхой (страстям его тела, или аффектам), человек и вынужден был развиваться, разрывая душу и в этой работе на разрыв обретая человеческое свое назначение; оттого в человеке не "разум борется с телом", или его якобы воплотившей "страстью" и пр., и даже не "интеллект противостоит аффектам", но страсти "низкие" борются с "высокими", вооружаясь оружием мысли, или Дьявол ведет битву с Господом; и уж, разумеется, интеллект (вопреки мечте Спинозы), готов оказывать услуги всем желающим, но легче ему работается со страстью низменной – именно в силу того, что она более предметна, "прагматична", а рациональный человек, в отличие от мечтателя, знает, чего хочет, и, обладая таким знанием, без страха и сомнения берется за гегелевский труд "целеполагания".
Все это – достаточно "фактично", и феноменологически легко прослеживаемо.
В чем же дело? Откуда наплывает эта мистика разума, противодействующая более древней мистике, господству богов и демонов?
Все из той же, ранее уже выведенной на свет, причины.
Разум (в лице "здравого смысла") не в состоянии иначе заполнить нишу, остановку, паузу, ранее описанную: либо "программа инстинктов" замещается сознанием с ему столь присущим "естественным светом", происхождение которого если до конца не объяснимо, то априори "естественно", выступает следствием постепенного вызревания естественного же интеллекта, либо – воздействием потусторонним, Духом, низовой "дух человеческий", его "душу", подтягивающим до своего уровня (всезнания, всемогущества, света, в котором объединены благо, красота, истина, справедливость и пр. потусторонние идеалы, упавшие на землю с небес; так разум, по Спинозе, lucem divinam et donum maximum (божественный свет и величайший дар)).
Третьего – не дано. "Третье" мы и пытаемся сыскать, противопоставляя инстинкту с его программной слитностью "желания" и "механизма реагирования" эмоции с их бес-предметным беспокойством.
Для "эмоций" в сфере аподиктических уложений современного мировоззрения нет им соответствующей ниши – вследствие чего они вынужденно помещаются либо в сферу "инстинктоподобия" (тела), либо в сферу "разумоподобия" (духа, божественного ли – или интеллектуализируемого, но, так или иначе, предметно определенного).
*
Но дело в том (и это автор показал в предыдущей статье), что такое положение не оправдано прежде всего фактически.
Чрезвычайно длительная эпоха человеческой истории (десятки тысяч лет) связана с тем способом организации жизни, который характеризуется в качестве культового, или же ритуально-магического.
И дело в данном случае даже не в том, что пресловутое "мышление" человека на всем протяжении этого периода имело "магический" ("пралогический") характер.
Гораздо более принципиально то, что мышление того времени не обладало властью определять поведение.
Именно мотивы "бытия в мире", способы инициации намерений и действий, пути и формы реализации инициатив (ре-акций) определялись не мышлением (сознанием).
Источниками человеческой активности выступали в те седые времена эмоции (как "высшие", так и вполне обычные, "инстинктоподобные" аффекты), как "растворенные" в ритуальных действиях, так последними и инициируемые (совершенно очевидно: ритуал и в те далекие времена, и во времена настоящие, вовсе не "смиряет страсти", но, напротив, их разжигает, распаляет, самое мирное свое разрешение обретая в оргии).
А поскольку мы не относим подобные интенции к мистическому потустороннему влиянию на человека внешней силы, мы должны тут же указать их посюсторонние основы и причины возникновения подобных желаний – и им соответствующих способностей. Как мы уже имели возможность показать, к таковым относится тотальное изменение предмета человеческой активности – и такому изменению соответствует не использование орудий и даже не их изготовление, но то, что основным предметом внимания человека выступил не отдельный предмет (особь), но иная общность, которой он вынужден был противостоять, следовательно, опознавать, реагируя на активность, не сводимую к активности отдельных ее представителей, обращаться к той "силе", которая подобную общность воплощала, и вместе с тем активизировать подобную силу в рамках собственной общности (напомним в такой связи о том, что "на заре истории" индивид (индивидуальность) отсутствует, почему отдельный представитель той или иной общности выступает вместе с тем и типичным ее образчиком; ощутить логику его поведения можно, лишь ощутив дух им представленной общности, дух, своего представителя одушевляющий непосредственно; "человека" тех далеких времен характеризует не (неразвитый) "разум", но тотемическая принадлежность; он прежде всего "волк" или "красный попугай", а потом уже – отдельная особь с ее столь специфическими "повадками", определенными принадлежностью к тому или иному виду).