Страсти – печать зла, материи, душевных терзаний, от телесных неотъемлемых, то именно, от чего освободится душа по расставанию с телом, и пр. (душа опекаема Богом и в случае достаточной смиренности обретает надежды на "спасение"; но дух для подобных подачек слишком горд, вечно норовит "сдать билет" и пр., т.е. ведет себя неприлично и к спасению неприспособлен в силу своей активности, т.е. гордости или гордыни, и слишком ценит страсти, которые претерпевает, порой себя с ними отождествляя (возводя "жизнь" к переживанию, и на его фундаменте утверждаясь: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать", и пр.). "Интересное наблюдение делает Ориген в отношении конфликта между плотью и духом, который проявляется в Гефсимании: В тех местах из Евангелия, которые касаются души Спасителя, можно заметить, что некоторые люди обращаются к ним, упоминая о душе, тогда как другие упоминают о духе. Когда в Писании существует некоторая надежда определить любое страдание или несчастье, которому он подвергался, это происходит с употреблением слова "душа", например, когда он говорит: "Се душа Моя тоскует", и "Душа Моя скорбит, предвкушая смерть", и "Никто не отнимет Мою душу, она сама отойдет от Меня". С другой стороны, он предает "в руки Отца своего" не свою душу, а свой дух; и когда он говорит о "слабости плоти", он говорит не "душа" "желает", а "дух", из которого это желание появляется, как будто бы душа представляет собой нечто наподобие посредника между слабой плотью и духом, полным устремлений"; Э. Эдингер. Христианский архетип).
В более приземленной редакции:
Альтернатива аффективной реакции – реакция разумная, "сдержанная", основанная редукцией страстей. Усмиренная страсть именно и торит дорогу со-знанию, чудесный свет коего рассеивает мглу телесной слабости (этот невечерний свет противостоит страсти, по Декарту, или образумливает ее, по Спинозе, изнутри освещая, и преобразуя в блаженство страсти осознанной, от которой рукой подать до кантовского долга; осознанность во всех редакциях европейской классики самодостаточна, в указаниях страсти нужды не испытывает – да и какие указания может получить интеллект от страсти? Разум и необходимость, свобода как необходимость осознанная – кредо и закон цивилизации и европейски-образованного человека).
"Intellectus substandam esse omnio ab anima separatam esseque unum in omnibus hominibus" (разум есть совершенно от души отличная субстанция и тот же у всех людей), в редакции, исходящей ещё от Аристотеля; страсти индивидуальны и индивидуализируют самих страстотерпцев.
Ergo: страсти разобщают, замыкают индивида в темнице его эго, сковывают волю и (см. выше) "воздействуют на нас"; общество же не в силах стерпеть "произвола" норова, основано общим принятием ряда ограничений, "духом законов" с их общей же почвой – разумом. Законотворчество суть нормотворчество; все страсти в отношении "политикума" разрушительны, т.е. (см. выше), в конечном счете, гибельны (бунты, революции – взрывы – или прорывы – страсти, будь они "объективно обусловлены" или "спонтанны"; иными словами, общество безусловно "воздействует на нас", но с благими намерениями: уберечь от страстей "других", и, паче чаяния, от соблазна поддаться собственным, "возжечься").
Мало того, что страсть подавляет "адекватную реакцию"; она вдобавок отрывает индивида от общности, замыкает в его слепой монаде (общую почву обоих грехов можно усмотреть во все том же неразумии, ярко являемом в безумии толп).
*
Но странна подобная убежденность, человека "естественного" повергающая тьме и скрежету зубовному полного душевного мрака. Все страсти души, о которых мистически забывает ещё Декарт, все устремления к возвышенному, рожденные вместе с человеком и разуму на многие тысячелетия предшествующие, словно подвергаются "вытеснению", той странной стеснительности, которой "научное воззрение" окружает все "высшие эмоции", каковые якобы составляют со всеми прочими (страхом, яростью) единый род (помянутая странность, впрочем, легко объяснима неустанной заботой "общества" (в лице его власти, разумеется) об убережении индивидов от их (гибельных, порочных) страстей, воспитании нравов во имя общего спокойствия, понятно, вполне совместимого с "преклонением перед законом" и его представителем; совместимо подобное убережение и с вмененнными им заповедью грехами: "Потому что грех, взяв повод от заповеди, обольстил меня и умертвил ею" (Рим. 7, 11)).
Но ведь этому предрассудку противоречат элементарные "факты сознания".
Прежде всего, если не "общество", то общность значительно старше разума – и, в полном несоответствии с выше приведенными соображениями, архаическая общность, не на разуме, но на родстве, культе и ритуале основанная, значительно более едина, нежели индивидуализированная общность разумных индивидов. Разум не выступает ни гарантом, ни фундаментом общественного единства – ровно напротив, разумно организованное со-общество основано (атомизированными) индивидами, "образумленными" в отношении их "социализации" как предваряющей дрессуры "одномерности".
Некоторые страсти разрушительны в отношении общности; но страсти обладают и потенциалом ее единения; существует, следовательно, различие родов страсти, борьба и столкновение страстей "в душе человека" (и в намерениях власти; увы, но такую страсть, как "патриотизм", приходится культивировать, не считаясь с издержками ее неразумия).
Остальные разумеющиеся доводы адептов животности страсти не более вески.
И "удержание себя в руках" связано вовсе не с безразличием к происходящему, естественным, или автоматическим образом открывающим простор для "вмешательства разума", но с удержанием контроля над эмоциями, их сдерживанием до поры – и отнюдь не умом, но волей как "энергетически заряженным напряжением", родственным скорее страсти, нежели интеллекту (воля дирижирует страстями, аранжирует силу тона и общую их гармонию, их "энергетику и синергетику", рождая эмоцию – как отложенную реакцию, в себя уже включившую многообразие ре-акций (re-agieren) возможных; "высшая эмоция" заключает в себе схему их аранжировки, ритм чередования и пр.); с такой точки зрения ум выступает эвфемическим замещением сдерживающей и контролирующей инстанции, чью чужеродность эмоциям следует ещё доказать, и чье единство с переживанием-чувством выражает архаичный человеческий "дух" (впрочем, ощущение подобного единства не оставляет и философов современных: "Эти странные создания, которые одновременно и плоть и в то же время прозрачной плотью представленная мысль, относятся не к тому, что мы называем ощущениями, а к новым чувствам. Это новое чувство... является, по словам Арто, завоеванием духа, совершенного им над самим собой, и оно не устранимо разумом". [4]).
Альтернативу страсти составляет вовсе не разум (сознание), но нечто иное, некая инстанция, на время отменяющая непосредственную реакцию (страстный порыв), дающая "уму" паузу, предназначенную для размышлений, "проработки" ситуации – но упомянутая инстанция не есть ум (сознание), это его работодатель, прежде именуемый "духом" (и дух этот знает, что паузы для работы ума может и не случиться, и готов к этому; его гордость не может не заключать такую готовность, не перерастая в самонадеянность, а сама такого рода готовность суть "бытие-к-смерти", после-бытие перенесшего символическую смерть воина – или стоицизм подлинного философа).
*
"Торможение", осуществляемое по отношению к непосредственной реакции, таким образом, может быть объяснимо по крайней мере двумя весьма различными причинами: с точки зрения традиционной, оно обусловлено "рефлексией", предваряющим реакцию про-игрыванием в ней (и в предстоящем действии) таящихся возможностей; предположение в самом деле весьма обоснованное, но вместе с тем гипостазирующее разум (сознание), с первых исторических шагов человека якобы готовый принять столь сложные функции, и, помимо того, достаточно слабо соответствующее фактам, настойчиво свидетельствующим о том, что представитель "примитивного общества" не выступает "существом разумным"; что его пресловутое мышление обладает "пралогическим" характером; он скорее склонен полагаться не на размышления, но на чувства и пр.; с иной точки зрения, задержка такого рода обусловлена некогда возникшей невозможностью непосредственной реакции на обстоятельства, связана с необходимостью обретения соответствий между ситуацией и ее "выражением" в переживании (поскольку последнее поставлено теперь во главу угла и обрело статус существенного).
Но человек прежде стал человеком, а потом уж принялся "развиваться" – никак не наоборот. Человек вынужден был воспринимать мир по иному (воспринимать иной мир), и уже в связи с таким реальным обстоятельством перестраивать механизм восприятия – в направлении все большей его сознательности ("Bewustsein uberhaupt").
Иными словами, логика происхождения, основанная последовательной эволюцией исключительно разума, очевидность, связующая вечно наличные, очевидные цели, себя в рамках инстинктивной программы намертво утвердившие, с беспричинным и вместе с тем перманентным совершенствованием механизмов их удовлетворения, выступает по сути не предметно-обоснованной логикой, но обычной имитацией причинно-следственной связи, потаканием "здравому смыслу", т.е. теоретической платформой весьма сомнительной.
Следовательно, если мы в подобной очевидности сомневаемся, если не принимаем ее оснований, мистического разума, обрушившегося на человека с небес на заре истории и сразу взявшего в свои руки бразды правления, мы обязаны предложить альтернативную трактовку помянутой задержки, обосновать ее назначение, причины замены эффективной в столь многих отношениях системы инстинктивных реакций иной. Именно в таких видах и следует разобраться в общих принципах человеческой реакции на мир и, в частности, в той роли, которая отведена такой реакцией эмоциям.