Публикации Дж. Скотт способствовали преодолению раскола между традиционной (“мужской”) и новой (“женской”) историей. Коллеги Дж. Скотт в разных странах согласились с тем, что гендерный подход или, точнее, учет гендерного фактора необходим при любых социальных исследованиях, а исследование прошлого – непаханое поле для таких штудий. Так что перед историками – феминологами встали новые задачи.
Однако к тому, чтобы сделать “крутой вираж” и начать применять предложенные подходы и методы (к тому же выработанные пограничной, но все же “не своей” наукой – социологией), оказались готовы далеко не все историки. Чтобы не выглядеть ретроградами и “осовременить” заголовки своих исследований, многие из них, разрабатывая терминологическую тематику, стали именовать ее “гендерной”. Справедливости ради отметим, что некоторые аспекты социальных (а именно гендерных) взаимодействий все же находили отражение в исследованиях. Их авторы пытались, например, сравнить отношение мужчин и женщин к одному и тому же вопросу (скажем, к возрасту вступления в брак или к повторной женитьбе/замужеству со вдовыми). Однако до разгадывания загадок конструирования гендера в разные эпохи дело доходило очень редко.
В известной степени это можно объяснить особенностями источниковой базы: например, сколько ни спорили специалисты по истории семьи о том, какая из тенденций превалировала в средневековье – патриархальной тирании или нежной любви и взаимопонимания между супругами, к общему мнению прийти им так и не удалось. Исследователи находили факты как “за”, так и “против” обоих предположений, формальное же преобладание той или иной информации, как выяснилось, не может служить бесспорным доказательством данных предположений.
Подчас теоретики гендерных отношений ставили в своих работах четкие задачи перед историками, например, проанализировать трансформации гендерных взаимодействий в эпоху генезиса капитализма. Но ответ на поставленный вопрос увел ученых в обычные историко-феминологические штудии о женской занятости и женском труде, его несправедливой оплате и пр. В редких работах по истории контроля над собственностью анализировался идеологический фактор, например, такое понятие, как “цеховое единство” и связанное с ним понятие “мужская солидарность” (в результате женщины были вытеснены из цехового производства в раннее Новое время). Не меньшей удачей (при почти полном отсутствии исследований по юридическому аспекту гендерной идеологии) следует признать работы, в которых анализировалось понятие “честь”. Для женщин оно имело всецело гендерное звучание, а для мужчин определялось как храбрость, верность, добросовестность, профессиональное мастерство.
В конце 1980-х годов почти не встречались работы, авторы которых раскрывали бы свою исследовательскую “кухню”, а именно разъясняли сущность гендерного анализа, примененного в их исторических трудах”. Правда, к началу 1990-х годов положение изменилось. В системе гуманитарного знания произошла очередная смена парадигм: социальный конструктивизм оказался окончательно побежден постструктурализмом.
Пожалуй, основным изменением, связанным с новым представлением о реальности (в том числе реальности прошедшей или утраченной), которое вызвало новый переворот в системе идей, был отказ от механистического (конструктивистского) видения мира. На смену ему пришел принцип тонкой взаимоважной связанности, которую нельзя упростить до схемы. Конструкция под названием “социальная структура” требовала умения обобщить, увидеть тождественное и тем самым превращалась в сеть со слишком крупными ячейками. Жизнь отдельного человека не “схватывалась”, а как бы “просачивалась” сквозь нее. Поэтому вместо идеи обобщения и тождества постструктурализм поставил во главу угла идею различия и множественности, проблему неструктурного в структуре, казуального, нетипичного и единичного.
Неудивительно, что “уравнение в правах” всех концепций (лозунг постмодерна: “признание другого”) послужило поводом к оживлению в последнее десятилетие XX в. некоторых ранее незаслуженно принижаемых методов научного поиска (например, конкретно-проблемных, основанных на скрупулезном внимании к частным и мелким историческим фактам “событийной микроистории”, или, скажем, метода контрфактического или альтернативного моделирования). Сейчас они, можно сказать, популярны и используются наравне с абстрагированием, идеализацией, сравнением, типологизацией, квантификацией (измерением) и другими привычными общенаучными методами, в том числе с самыми новейшими.
Для того чтобы описать последние, стоит представить, что в течение почти века реальность как бы уподоблялась “дому” (К. Маркс) или некой “конструкции из кубиков” (Т. Парсонс). Теперь же ее, пожалуй, лучше уподобить живому существу, которое нельзя лишить Души и Тайны. Споры о том, познаваемы ли последние (а, следовательно, настоящее и прошлое) зазвучали с новой силой, не меньшей, чем в прошлые столетия.
Желание приблизиться к пониманию “невыразимого” в механизме развития общества привело к тому, что в области научного анализа появились новые проблемы и понятия.
Во-первых, внимание всех теоретиков оказалось обращенным к главному инструменту гуманитария –языку, в связи с чем нынешний переворот в системе гуманитарного знания именуют “лингвистическим поворотом”.
Во-вторых, в современных гуманитарных науках родилось понятие практик речевого поведения(употребления), или дискурсов (от лат. dicursus – рассуждение и фр. courir – бежать, т.е. термин отражает множественность форм речевого поведения).
В-третьих, важнейшее понятие современного гуманитарного знания, которое, как и первые два, введено французскими философами, – это понятие “неязыковых (недискурсивных) реальностей к ним относят тело, действие и власть. Эти понятия стали решающими для современных философских концепций, в том числе феминистских.
Знаковых фигур в современном постструктурализме несколько, и все они связаны с Францией. Это психоаналитик Ж. Лакан (1901-1981), первым поставивший проблему “языка бессознательного” и определивший пол как “маскарад” практик и знаков, культуролог и мыслитель М. Фуко (1926-1984), прославившийся рядом новых концепций, в том числе концепцией власти, и введший в науку понятие “дискурс”, и наконец, ныне здравствующий философ Ж. Деррида (р. 1930) – автор теории деконструкции и феномена “инаковости” в культурологии.
Именно этим ученым и их последователям принадлежит честь открытия проблемы языка как означающею механизма и перечисленных выше внеязыковых реальностей, хотя, разумеется, и до них многие понимали, что “все лучшее в жизни, от секса до заката, трудно выразить словами” (С. Цвейг). Но именно эти философы сформулировали проблему необходимости разгадки невыразимого – выявления символов его, выстраивания их системы и системы их проявлений (отсюда – расхожее наименование их концепций – “символический фундаментализм”). Цит. По Репина Л.П. Гендерная история \Новая и новейшая история. – 2004. – №6. -с.50.
Для того чтобы тот или иной статус человека (в том числе половой) стал очевидным, как полагал М. Фуко, нужна система знаков как средств самовыражения. Она и формирует дискурс. Философы-феминистки продолжили эту мысль: язык и власть взаимосвязаны, а социальный дискурс, всегда, по сути, “гендерно пораженный”, создает и воспроизводит дискриминацию женщин.
Как преодолеть эту дискриминацию? Местом возможного обретения женщиной себя всегда было и остается, считают феминистки, женское письмо.
Данное понятие ввели ученицы М. Фуко X. Сиксу и Л. Ирригарэй. Отрицая возможность создания полностью “объективного” текста, феминологи призывают признать, что любое исследование – всегда заинтересованное, субъективное и политизированное и что изучать следует (раз от нее нельзя избавиться) как раз “субъективность”.
Как известно, через язык женщина была “изгнана” из текстов (в том числе исторических). Через обретение своего языка она только и может туда вернуться, как считают они, ибо в создании текста проявляется нечто находящееся вне его автора и помимо его сознательных устремлений. Создатель текста на определенном этапе перестает быть автором (отсюда знаменитое утверждение постмодернистов о “смерти автора” в источнике и парадоксальный в этом контексте призыв: “Что же вы не пишете? Пишите себя!”). Ибо в процессе писания автор (и в первую очередь – женщина) сам “творится” текстом, обнаруживает себя или, как говорят психологи, “проецируется”. Таким образом, изучая женское письмо, мы тем самым можем изучать и читаемое “на поверхности”, и подразумеваемое (порой невольно) автором, и даже самих себя.
В связи с этим в последнее время одним из наиболее популярных пpeдмeтoв’ научного рассмотрения стала биография (у социологов) и автобиография (у психологов, педагогов), а в феминологии женские эгодокументы и женские рассказы о тех или иных переживаниях событий и “состояний женского тела”. Причем такие состояния мужчинам либо не близки (лишение девственности, замужество, беременность, менструации, роды), либо непопулярны в мужском дискурсе (зависть, страх, боль). Через обращение к таким типам источников идет поиск новых технологий “раскапывания” в тексте индивидуальной (и прежде всего – женской) аутентичности.