Отсутствие тяготения к высшим ценностным основаниям культуры, имеющим общечеловеческое значение, как справедливо под мечает Леви, зачастую оборачивается своеобразной сакрализацией явлений истории. В этом смысле особенно симптоматичны реалии XX столетия, когда псевдоценности становятся объектом буквально языческого поклонения — идолами, заслоняющими собой все подлинное, необходимое для существования целостности человече ского рода: «Это религиозный век, более религиозный без сомнения, нежели какой-либо другой, но отмеченный языческой религией, боги которой, „идолы из камня и дерева", именуются Государством, Природой, Лагерями или Партией. . . Партией?» 7
Можно было бы упрекнуть французского философа за излишнюю абстрактность постановки проблемы, но в действительности за подобной предельной широтой обобщений видится опора на трагический опыт нашего столетия с кошмарами двух мировых войн, кровавой тиранией различного рода тоталитарных режимов — недаром Леви любит называть себя «подлинным дитя; дьявольской пары — фашизма и сталинизма», — разгулом лево-
го и правого терроризма, нерешенными глобальными проблемами, ставящими с предельной остротой вопрос о возможности человечества выжить.
Наше столетие испило до дна чашу последствий псевдорелигиозного поклонения различного рода социальным мифам, тиражируемым в массовом сознании. Идолопоклонство и нетерпимость порождают неспособность к диалогу, компромиссам, ведут к конфронтации. Они чрезвычайно опасны в современном мире, где судьбы всех стран и народов сопряжены воедино. Можно понять поэтому выступления Леви против «этатизации» сознания людей, поглощения механизмом власти, теснейшим образом связанным с языковыми феноменами человеческого сознания. Потому-то он и заключает о важности противодействия не государству, а «государству в головах, огосударствленным головам, идеалу государства с его плотью и мозгом» 8 .
Историю рассматривает Леви в плоскости постоянного нарастания в ней «патологии власти» — того самого господства политических структур, которое ведет к постоянному созданию человеком новых звеньев цепи цивилизованного варварства. Лидер становится «вторым я» личности, растворяющейся в анонимных узах политической власти, буквально перестающей существовать, теряя самотождественность. Более того, французский философ, перед взором которого всегда незримо присутствует тень оруэлловского министерства правды, заявляет о несуществовании истории: власть доминирует не только над настоящим, но и перекраивает прошлое. К счастью, ирония истории действует достаточно отрезвляюще, и разум субъектов, вовлеченных в социальное действие, отнюдь не всегда находится в состоянии помрачения, творя чудовищ. Иначе трудно было бы понять и усилия самого Леви, в рассуждениях которого через экзегетику созданного им мифа о «патологии власти» порой достаточно остро и правомерно встают вопросы исторического характера.
Леви выступает как убежденный антипрогрессист, полагая порочными все устремления по изменению социальной реальности: история рисуется ему царством зла, которое постоянно нарастает. Мир, на его взгляд, есть не что иное, как «однообразное и линейное прогрессивное движение ко Злу» 9. Можно просто-напросто отмахнуться от подобного манихейского истолкования социальной действительности в плоскости борения добра и зла. Но задумаемся над реалиями, стоящими за этим. В полемике Леви против марксистского и технократического взгляда на историю, которую трудно назвать теоретически корректной и логически последовательной, очевидно его желание рассмотреть социальный процесс с точки зрения того, что он несет для судеб личностного саморазвития. Обвинения, адресуемые Леви марксизму в данной связи, выглядят скорее направленными против теории и практики казарменного социализма, нежели учения Маркса, который, как известно, предвидел возможность такого рода деформации соб-
? Закал ,\1 1192
97
ственных идей и говорил о важности единства гуманистического, естественно-исторического и социально-классового рассмотрения динамики общественной жизни. Куда более правомерна критика технологического детерминизма и культа «желания», распространенного в гошистских кругах. Сам Леви подмечает в своем отречении от социального прогресса вполне реальный феномен: поступательное движение человечества по пути его развития идет отнюдь не линейно, лишено провиденциальной иредзаданности и с гуманистической стороны связано с появлением различных форм отчуждения. XX век продемонстрировал существование таких общечеловеческих проявлений отчуждения, как научно-техническое и военное. Не только капитализм, но и социализм, в силу сложности воплощения в жизнь теоретических представлений, трудностей их «стыковки» с конкретными условиями жизнедеятельности людей, возникающих деформаций, оказался отнюдь не свободным от отчуждения. Апокалипсические пророчества наших дней совсем не беспочвенны, так что социальные и идейно-теоретические основания антипрогрессизма Леви становятся вполне понятными. Вполне оправдано и его стремление рассмотреть историю в ее нравственном измерении.
Хотя мир представляется Леви постоянно прогрессирующим в направлении усиления господства зла, он все же не оставляет надежды организовать противостояние ему, апеллируя к требованиям общечеловеческой морали. Этика, с его точки зрения, не может быть сугубо нейтральной к политической сфере: ее задача — ограничение экспансии зла, которое запечатлевается в крайних антидемократических способах осуществления власти, в тоталитарных режимах, попирающих достоинство личности от имени сакрализованной государственности, охраняющей якобы интересы народа 10. Борьба за демократию в современном мире и оказывается вытекающей из требований общечеловеческой морали. Леви подчеркивает, что для философии «существенным не будет более ,,интерпретировать", еще в меньшей степени „изменить" мир: сойдя со своей орбиты, философия есть не более чем ухо, скромное и внимательное, улавливающее мельчайший шум, который создают люди, когда они протестуют против несчастья» ". Философия, таким образом, предстает у Леви союзницей свободы, средством критической рефлексии, позволяющим бороться против любых форм политического произвола за укрепление демократических начал в общественной жизни. Спору нет, сегодня критическая функция философии является наиважнейшей, а осуществление невозможно без признания общечеловеческих ценностей. Трагический опыт нашего столетия действительно позволяет утверждать, что покушение на демократию, тоталитарное попрание прав личности аморально, направлено против общечеловеческих ценностей. Философское обоснование этого очевидного факта может вестись различными способами. Леви полагает ег невозможным без обращения к наследию иудео-христианской традиции.
98
Поскольку построения Леви формируются в полемике с «новыми правыми», апеллирующими к языческому мировоззрению античности, он исходит из оппозиции Афин и Иерусалима, всемерно подчеркивая свою приверженность иудео-христианскому подходу к явлениям действительности 12. Языческое миросозерцание, по Леви, не в состоянии запечатлеть индивидуальное, личность в ее неповторимости и еще менее восприимчиво к времени, ходу истории. Он специально подчеркивает «греческую неспособность мыслить, представлять. . . личностную историю, уникальную судьбу человека. . .» 13. Действительно, античности неведомо то понимание личностной неповторимости, которое рождается только с христианством. Историзм этого периода натуралистичен: история мыслится согласно циклическому ритму природных феноменов. Грекам чужда идея существования единого трансцендентного Бога-творца, и в этом обстоятельстве Леви не без основания находит объяснение антииндивидуализму и антиисторизму античного мировоззрения.
Гений христианства заключается, по Леви, в остром чувстве значимости личностного начала, внимании к стремительной смене исторических событий. Поскольку Бог творит человека по собственному образу и подобию, личность наделена способностью к волеизъявлению, сознательному выбору своего жизненного пути: «Если Бог существует, позволено все и прежде всего самополага-нис творения, заключенного во плоти и подверженного бедам, но наделенного также духовностью, в центре универсума и его предначертанных законов» 14. Христианское мировоззрение, в отличие от античного, акцентирует уникальность каждого звена в цепи творения, самоценность событий истории, ибо в ней происходит явление богочеловека. В конечном итоге подобный подход вытекает из внутренней сути иудео-христианского монотеизма, синтеза ветхозаветной и новозаветной традиций. Библейский универсализм, морализация универсума, провиденциально-эсхатологический взгляд на судьбы его развития, взрастившие многие последующие формы европейского историзма, — предмет фронтальной атаки «новых правых», предлагающих номиналистическое истолкование социокультурных феноменов, говорящих о несоизмеримости различных культур, невозможности понять логику их временной динамики.