Я высоко уважал красноречие и был влюблен в поэзию, но я думал, что то и другое скорее дарования ума, чем плоды учения. Те, которые обладают лучшим рассудком и вполне правильно располагают свои мысли, так что они становятся ясными и понятными, могут всегда наилучшим образом убедить в том, что они предлагают, хотя бы они и говорили на нижнебретонском наречии и никогда не изучали риторики. Точно так же те, которые одарены наиболее занимательной фантазией и умеют выражаться красочно и нежно, являются лучшими поэтами, хотя бы искусство поэзии им и было незнакомо.
Я особенно интересовался математикой вследствие достоверности и очевидности ее рассуждений; но я не понимал еще ее истинного применения, и, думая, что она применяется только в механических искусствах, я удивлялся, что на таком твердом и прочном основании не построили ничего более возвышенного. Напротив, я сравнивал сочинения древних язычников о нравственности с гордыми и великолепными дворцами, построенными на песке и грязи. Они высоко превозносят добродетели и показывают их преимущество над всеми вещами в мире, но недостаточно учат, как их узнать, и часто то, что они называют таким прекрасным именем, оказывается не чем иным, как бесчувственностью или гордостью, отчаянием или отцеубийством.
Я почитал нашу теологию и надеялся не менее других удостоиться Неба. Но, узнав как вполне достоверную вещь, что путь к нему открыт невеждам так же, как и ученым, и что откровенные истины, ведущие к нему, выше нашего разумения, я не осмелился подвергать их слабости моего рассуждения и думал, что для их успешного исследования нужно получить некоторое сверхъестественное содействие и быть более чем человеком.
О философии скажу лишь следующее. Я вижу, как она разрабатывалась в течение многих веков превосходнейшими умами и тем не менее не имеет ни одного пункта, который не вызывал бы споров и, следовательно, не был бы сомнительным; поэтому я не нашел в себе такого самомнения, чтобы надеяться достигнуть больших успехов, чем другие. Я принял во внимание, сколько различных мнений об одном предмете могут защищать ученые люди — между тем как истинным может быть только одно, — и стал поэтому считать ложным почти все, что представлялось мне лишь правдоподобным.
Что касается далее других наук, то, поскольку они заимствуют свои принципы из философии, я полагал, что нельзя построить ничего прочного на столь шатких основаниях. Почести и выгоды, обещаемые ими, не возбуждали вполне достаточного желания посвятить себя их изучению. Благодаря Богу я не находился в таком положении, которое заставляло бы меня обращать науку в ремесло для обеспечения своего благосостояния. Я, правда, не считал, подобно циникам, своей обязанностью презирать славу, но все же я мало дорожил той, которую мог бы приобрести неправым путем (в латинском переводе больше: hocestobscientiarumnonverarumcognitionem — то есть благодаря знакомству с ложными науками). Что касается, наконец, ложных учений, то я достаточно знал им цену, чтобы не быть обманутым ни обещаниями алхимика, ни предсказаниями астролога, ни проделками мага, ни ухищрениями или хвастовством кого-либо из людей, выдающих себя за знатоков того, чего на самом деле не знают.
Вот почему, как только возраст позволил мне выйти из подчинения наставникам, я совершенно покинул изучение наук и решился не искать иной науки, кроме той, которую мог бы обрести и в себе самом, и в великой книге мира. Я употребил остаток своей юности на то, чтобы путешествовать, наблюдать дворы и армии, посещать людей различных характеров и положений, собирать разнообразный опыт, испытать самого себя в приключениях, которые судьба мне посылала, и размышлять повсюду над встречающимися предметами, для того чтобы извлечь из этого какую-либо пользу. Ибо мне казалось, что я мог встретить гораздо больше истины в рассуждениях, которые каждый делает о делах, непосредственно его касающихся, и результат которых, в случае ошибки, немедленно должен его наказать, чем в кабинетных рассуждениях ученого по поводу бесполезных спекуляций, имеющих лишь одно последствие: он станет тем более тщеславен, чем удаленнее его рассуждение от здравого смысла, так как в этом случае он должен был употребить тем больше ума и искусства, чтобы сделать их правдоподобными. Я же имел всегда сильное желание выучиться различать истину от заблуждения, чтобы ясно видеть свои действия и идти с уверенностью в этой жизни.
Правда, пока я занимался только наблюдением нравов других людей, я не находил в них ничего, на что мог бы опереться, и замечал в них почти столько же разнообразия, сколько прежде видел в мнениях философов. Самое важное приобретение, которое я сделал, состояло в следующем: я видел, как многое кажущееся нам весьма необычайным и смешным, является общепринятым и одобряемым среди других великих народов, — и научился не особенно доверять всему тому, что было мне внушено только примером и обычаем. Таким образом, я мало-помалу освободился от многих заблуждений, которые могут помрачить наш естественный свет и сделать нас менее способными прислушиваться к голосу разума. Но после того как я употребил несколько лет на такое изучение книги мира и приобретение некоторого запаса опыта, я принял однажды решение предаться изучению своего собственного «я» и употребил все силы ума на отыскание пути, которым должен следовать; это, кажется, мне удалось сейчас гораздо лучше, чем если бы я никогда не удалялся из моей страны и от моих книг.
Вторая часть. ГЛАВНЫЕ ПРАВИЛА МЕТОДА
Я жил тогда в Германии, куда привели меня военные события, доныне там еще не оконченные. Когда я возвращался с коронации императора в армию, наступившая зима задержала меня на квартире. Не находя там никакой развлекающей беседы и не тревожимый, к счастью, никакими заботами, ни страстями, я оставался целый день дома один, у очага, и имел полный досуг предаваться своим мыслям. Между ними одной из первых было соображение, что часто в произведениях, состоящих из многих частей и созданных руками разных мастеров, нет такого совершенства, как в творениях, созданных одним человеком. Так, здания, начатые и оконченные одним архитектором, обыкновенно красивее и лучше устроены, чем те, которые исправлялись многими и где притом были использованы старые стены, построенные для иных целей. Точно так же старые города, бывшие вначале деревнями и ставшие с течением времени большими поселениями, почти всегда плохо распланированы в сравнении с правильными площадями, расположенными на равнине по идее одного инженера. Рассматривая здания старых городов, каждое в отдельности, можно часто обнаружить в них больше искусства, чем в зданиях других городов; однако, видя, как они расположены — то большое, то маленькое — и как они придают улицам искривленную и неровную форму, можно думать, что их скорее расположила так судьба, чем воля людей, обладающих разумом. А если иметь в виду, что во все времена существовали должностные лица, наблюдавшие за тем, чтобы частные здания служили общему украшению, то станет понятным, как нелегко, работая над чужими произведениями, достигнуть совершенства. Точно так же я думал, что народы, бывшие некогда полудикими и приобщавшиеся к цивилизации лишь постепенно, а также создававшие свои законы по мере того, как вред преступлений и ссор их к тому принуждал, не могут быть так хорошо управляемы, как те, которые с самого начала возникновения общества соблюдали установления одного мудрого законодателя. Так же верно, что истинная религия, повеления которой даны Единым Богом, должна быть несравненно более благоустроена, чем какая-либо другая. Переходя к человеческим делам, я думаю, что Спарта некогда процветала не вследствие разумности каждого отдельного из ее законов, так как многие были очень странны и даже противоречили доброй нравственности, а вследствие того, что они были изданы одним человеком и все были направлены к одной цели. Подобным образом я думал, что науки, изложенные в книгах, по крайней мере те, основания которых только вероятны и не имеют никаких доказательств, сложившись и разросшись мало-помалу из мнений многих разных лиц, не так близки к истине, как простые рассуждения, которые может высказать один здравомыслящий человек относительно представляющихся ему вещей. Затем я также думал, что все мы были детьми, прежде чем стали взрослыми, и должны были долго руководствоваться нашими влечениями и наставниками, которые часто противоречили один другому и не всегда давали нам хорошие советы. Поэтому почти невозможно, чтобы наши суждения были так чисты и прочны, каковы они были бы, если бы мы вполне обладали нашим разумом от самого нашего рождения и руководствовались бы только им.
Правда, мы не наблюдаем, чтобы люди разрушали все дома города с единственной целью перестроить их заново и сделать улицы более красивыми; но все же можно видеть, как многие ломают свои дома, чтобы их перестроить, а иногда они даже вынуждены это сделать, когда дома сами грозят падением и фундамент их недостаточно прочен. На этом примере я убедился, что отдельный человек вряд ли начал бы переустройство государства в целях его восстановления с изменения и разрушения его основ; также мало можно таким способом преобразовать совокупность наук или порядок, установленный в школах для их изучения. Что же касается приобретенных мною до сего времени мнений, то я поступил правильнее всего, решившись однажды избавиться от них, чтобы затем заменить их лучшими или теми же, но согласованными с требованиями разума. Я был уверен, что этим путем мне удалось бы устроить свою жизнь гораздо лучше, чем если бы я строил ее на старых основаниях и опирался только на те принципы, которые я воспринял в юности, не разбирая никогда, истинны ли они. Хотя я и предвидел разные затруднения, они все же не были неустранимы и их нельзя было сравнить с теми, которые встречаются при малейшей государственной реформе. Большие государственные тела слишком трудно восстановить после разрушения и удержать, когда они колеблются; их падение сокрушительно. Их несовершенства, если такие существуют — а самые различия между ними достаточно подтверждают это, — смягчены, без сомнения, привычкой. Последняя позволила нечувствительно устранить и исправить многое, чему бы не могло помочь никакое благоразумие. Наконец, их несовершенства почти всегда легче переносимы (в латинском переводе больше: abassuetispopulis – для народов, привыкших к тому), чем их перемены. Так, большие дороги, извивающиеся среди гор, становятся мало-помалу из-за частой езды настолько гладкими и удобными, что гораздо лучше следовать по ним, чем ехать более прямым путем, взбираясь на скалы и спускаясь в пропасти.