c
– Ты прав, клянусь Зевсом, – сказал Гиппотал. – Это было бы страшной бессмыслицей. Но раз так, я хочу посоветоваться с тобой, Сократ: если тебе что‑либо известно на этот счет, скажи мне, с помощью каких слов и действий можно стать милым своему любимцу?
– Не легко, – выразил я, – на это ответить. Но если ты согласен склонить его к беседе со мною, быть может, я смогу тебе показать, что надо ему говорить вместо тех слов и песен, какие, по словам других, ты к нему обращаешь.
– Нет ничего легче, – сказал он. – Если ты войдешь вместе с нашим Ктесиппом и, сев, начнешь беседу, я думаю, Лисид сам к тебе подойдет: ведь он необычайно внимательный слушатель, Сократ,
d
да кроме того, в честь Гермеса мальчики совершают все обряды совместно с юношами[386]. Он подойдет к тебе, конечно. Если же нет, то знай, что он знаком с Ктесиппом через его родича, Менексена[387], последнему же он лучший друг. Итак, если он не подойдет сам, Ктесипп его подзовет.
– Так надо сделать, – сказал я.
С этими словами, увлекая за собой Ктесиппа, я направился к палестре; остальные последовали туда за нами.
e
Когда мы вошли, мы увидели, что мальчики уже совершили жертвоприношение, почти покончили с торжественными обрядами и, одетые все по‑праздничному, играют в бабки. Многие резвились снаружи, во дворе, а некоторые в углу раздевальни играли в чёт и нечет с помощью кучи бабок, которые они извлекали из нескольких плетеных корзин.
207
Их окружала толпа зрителей; среди последних был и Лисид: он стоял в кругу мальчиков и юношей, с венком на голове, выделяясь всем своим видом – не только заслуживающей хвалы красотою, но и явными внутренними достоинствами[388].
Мы направились в противоположный угол – поскольку там царила тишина – и, сев, начали о чем‑то между собою беседовать. Лисид же, обернувшись, часто на нас взглядывал, и было ясно, что ему не терпится подойти. Однако он еще колебался, не решаясь приблизиться один. Тут вошел со двора в круг играющих Meнексен и, едва только завидел меня и Ктесиппа, приблизился с намерением сесть рядом.
b
Заметив его, Лисид последовал за ним и уселся около нас с ним вместе. Подошли тут и другие, а также и Гиппотал, когда увидел, что многие нас окружили: не желая, чтобы его видел Лисид, и опасаясь навлечь его гнев, он использовал их как прикрытие. Так он нас слушал, стоя рядом.
Тут я, взглянув на Менексена, спросил его:
– Сын Демофонта, кто из вас двоих старше?
c
– Мы на этот счет спорим, – отвечал он.
– Так вы, видно, спорите и о том, кто из вас знатнее?
– Да, конечно, – отвечал он.
– Что же, и о том, кто красивее?
Тут они оба рассмеялись.
– Но я не стану спрашивать, – продолжал я, – который из вас богаче: ведь вы – друзья. Не так ли?
– Несомненно, – отвечали оба.
– Не говорится ли, что у друзей – все общее[389], так что в этом они ничуть не отличаются друг от друга, если только правду молвят о своей дружбе?
d
Оба согласились с моими словами.
После этого я хотел было спросить, кто из них более справедлив и разумен, но тут некий человек подошел и отвел в сторону Менексена, говоря, что его зовет учитель гимнастики: мне показалось, что он был озабочен жертвоприношением.
Итак, Менексен удалился. Я же спросил Лисида:
– Наверное, мой Лисид, тебя очень любят твои отец и мать?
– Да, очень, – отвечал он.
– Значит, они хотели бы видеть тебя как можно более счастливым?
e
– Конечно.
– А думаешь ли ты, что счастлив человек, пребывающий в рабстве и которому не дано совершить ничего из того, к чему он стремится?
– Нет, клянусь Зевсом! – отвечал он.
– Значит, если отец и мать тебя любят и стремятся к твоему счастью, ясно во всех отношениях, что они проявляют заботу о том, чтобы тебе было хорошо.
– Да и как же иначе? – молвил он.
– Следовательно, они разрешают тебе делать все, что заблагорассудится, и не бранят тебя и не препятствуют исполнять твои желания?
– Нет, клянусь Зевсом, бранят и многое мне запрещают.
208
– Что ты говоришь? – воскликнул я. – Желая тебе счастья, они мешают исполнению твоих желаний? Скажи же мне вот что: если ты пожелаешь покататься на одной из колесниц твоего отца, взяв вожжи, когда он участвует в состязании, разрешит он это тебе или запретит?
– Клянусь Зевсом, не разрешит, – отвечал он.
– А кому он это разрешит?
– У отца есть возница, которому он платит.
– Что ты говоришь? Наемнику больше, чем тебе, доверяют делать с лошадьми все, что ему угодно, и вдобавок платят ему за это деньги?
b
– Но что же тут удивительного? – спросил Лисид.
– Однако, думаю я, упряжкой мулов тебе разрешают править и, если ты пожелаешь, стегать их кнутом?
– Да как же, – воскликнул он, – можно мне это разрешить?!
– Что же, – спросил я, – никому не разрешается их стегать?
– Конечно, разрешается, – сказал он, – погонщику мулов.
– Свободному или рабу?
– Рабу.
– Похоже, что раба они ставят выше тебя, своего сына, и доверяют ему свое имущество больше, чем тебе, разрешая ему делать все, что он пожелает; тебе же они это запрещают. Но скажи мне еще: позволяют они тебе управлять самим собою или и этого тебе не доверяют?
c
– Но как, – возразил он, – могут они мне это доверить?
– Однако кто‑то тобой управляет?
– Вот он, мой воспитатель[390], – отвечал Лисид.
– Будучи рабом?
– Что ж тут такого? Ведь это наш раб, – сказал он.
– Чудно это, – молвил я, – когда свободный человек находится под властью раба. А что же делает он в качестве твоего воспитателя?
– Он отводит меня в школу, к учителю.
– Значит, тобою управляют также учители?
– Разумеется.
d
– Много же над тобой поставлено повелителей и господ волею твоего отца. Но когда ты возвращаешься домой, к своей матери, она разрешает тебе, когда ткет, делать все, что тебе угодно, с шерстью или ткацким станком – чтобы ты был у нее счастливым? Наверное, она не запрещает тебе хвататься за ее станок, челнок или другие шерстопрядильные инструменты?
– Нет, клянусь Зевсом! – воскликнул он, рассмеявишсь. – Не только запрещает, но был бы я бит, если бы позволял себе это.
e
– О, Геракл! – вскричал я. – Уж не обидел ли ты чем‑нибудь своего отца или мать?
– Нет, клянусь Зевсом, никоим образом, – отвечал он.
– Но за что же они столь ужасным образом мешают тебе быть счастливым и делать, что тебе вздумается, и воспитывают тебя так, что в течение целого дня ты кому‑то подчиняешься, – одним словом, так, что ты не имеешь возможности делать почти ничего из того, что ты хочешь?
209
Получается, что тебе нет никакой пользы ни от обладания большим состоянием – ибо все остальные распоряжаются им больше, чем ты, – ни от твоего столь благородного телосложения – ибо тело твое находится на попечении и под присмотром кого‑то другого. Ты же ничем не владеешь, Лисид, и не свершаешь ничего из того, что тебе желанно.
– Но, Сократ, ведь я еще недостаточно взрослый, – возразил он.
– Не это, сын Демократа, служит тебе препятствием, ибо кое в чем отец и мать доверяют тебе и не ждут, пока ты повзрослеешь. Ведь когда им нужно, чтобы им что‑нибудь прочитали или написали, они во всем доме тебе первому это поручают. Не так ли?
b
– Да, конечно.
– Значит, ты можешь при этом поставить первой ту букву, какую сам пожелаешь, и вторую также на свой выбор; подобным же образом можешь ты и читать. И, думаю я, когда ты берешь в руки лиру, ни отец, ни мать не мешают тебе натянуть или ослабить какую угодно струну и перебирать и ударять плектром по струнам[391]. Или мешают?
– Нет, конечно.
– Так какая же причина, Лисид, что в этих делах они тебе не мешают, а в том, о чем мы говорили недавно, препятствуют?
c
– Думаю, та, что эти вещи я знаю, те же другие, нет.
– Прекрасно, – сказал я, – мой доблестный друг. Значит, отец твой дожидается не твоего повзросления, чтобы доверить тебе все дела, а того дня, когда он сочтет, что ты разумеешь все лучше его: тогда он доверит тебе и себя самого и свое достояние.
– Да, я так думаю, – отозвался он.
– Отлично. Как же, полагаешь ты, обстоит дело с соседом? Разве для него будет действительна не та же мерка в отношении тебя, что и для твоего отца?
d
Не мыслишь ли ты, что он доверит тебе управление своим домом, когда сочтет, что ты лучше разбираешься в хозяйстве, чем он, или, по‑твоему, он и тогда сохранит управление за собой?
– Я думаю, он передаст его мне.
– Ну а афиняне, полагаешь ты, не передадут тебе управление своими делами, если почувствуют, что ты вполне разумен?
– Я полагаю, передадут.
– Во имя Зевса, – спросил я, – а как же Великий царь? Доверит ли он старшему сыну, который наследует власть над всей Азией, добавить что‑либо в суп по своему усмотрению, когда варится мясо, или же нам, если мы, придя к нему, докажем, что лучше его сына разбираемся в приготовлении мясных блюд?
e
– Ясно, что нам, – отвечал он.
– А своему сыну он не позволит добавить в суп ничего, даже самой малости; нам же, какую пригоршню соли мы ни схватили бы по своему усмотрению, он, верно, дозволил бы положить ее целиком.
– Как же иначе?
– А если бы у его сына болели глаза, дозволил бы он ему прикоснуться к своим глазам, зная, что тот не сведущ в лечении, или бы запретил?
210
– Запретил бы.
– Нам же, если бы он понял, что мы умеем лечить, полагаю, он не препятствовал бы, даже если бы мы вздумали, открыв глаза его сына, насыпать в них пепла: он считал бы, что мы понимаем, что делаем.
– Ты правильно говоришь.
– Следовательно, и во всем остальном он доверился бы нам скорее, чем самому себе или своему сыну, – в том, относительно чего мы показались бы ему более сведущими, чем они.