e
Сократ. А знаем ли мы, по отношению к чему эта стойкость разумна? Ко всему – и к большому и к малому? Например, если бы кто‑нибудь упорствовал в разумном расходовании денег, зная при этом, что, потратив эти деньги, он приобретет большее, назовешь ли ты это мужеством?
Лахет. Нет, конечно, клянусь Зевсом.
Сократ. А если, например, врач, когда у его сына или у кого другого воспаление легких и тот просит есть или пить, не уступит ему, но воздержится?
Лахет. Нет, и это вовсе не стойкость.
193
Сократ. Но возьмем мужа, что проявляет стойкость в войне и стремится сражаться на разумном основании, поскольку он знает, что другие ему помогут, что он выступает против меньшего числа врагов и вдобавок худших воинов, чем его соратники, да еще и позиция его лучше, – назовешь ли ты стойкость, основанную на такой разумности и предусмотрительности, мужественной или же скорее припишешь это свойство тому, кто, находясь в войске противника, стремится оказать сопротивление и устоять?
b
Лахет. Тому, думаю я, кто находится в войске противника, мой Сократ.
Сократ. Но такая стойкость будет менее разумной, чем первая.
Лахет. Ты прав.
Сократ. И того, кто со знанием дела противостоит коннице в конном бою, ты назовешь менее мужественным, чем того, кто в этом деле не смыслит?
Лахет. Мне кажется, да.
Сократ. А также и того, кто стоек в искусстве метания из пращи, стрельбы из лука или в другой какой‑то сноровке?
c
Лахет. Несомненно.
Сократ. И о тех, кто хотят, спустившись в колодец и погрузившись в него поглубже, проявить в этом занятии стойкость, не будучи искушенны в нем или в чем‑то подобном, ты скажешь, что они мужественнее, чем искушенные?
Лахет. Но кто сказал бы иначе, Сократ?
Сократ. Никто, если бы мыслил подобным образом.
Лахет. А ведь я так и мыслю.
Сократ. Однако такие люди, Лахет, менее разумны, когда идут на риск и когда проявляют стойкость, чем те, кто делает то же самое, владея искусством?
Лахет. Очевидно.
d
Сократ. А разве безрассудная отвага и стойкость не показалась нам прежде постыдной и вредной?
Лахет. Безусловно, показалась.
Сократ. Мы же признали, что мужество – это нечто прекрасное.
Лахет. Признали.
Сократ. А теперь мы снова твердим, что это постыдное – безрассудная стойкость – называется мужеством?!
Лахет. Похоже, что да.
Сократ. И тебе кажется, что это у нас хорошо получается?
Лахет. Нет, Сократ, клянусь Зевсом, наоборот!
e
Сократ. Значит, Лахет, по твоим словам, мы – я и ты – настроены не на дорийский лад: ведь дела у нас не созвучны со словами, потому что кто‑то сможет, если подслушает наш разговор, сказать, что на деле мы с тобою причастны мужеству, на словах же – нет.
Лахет. Ты говоришь сущую правду.
Сократ. Ну и что же? Хорошо ли, по‑твоему, находиться нам в таком положении?
Лахет. Нет, нисколько.
194
Сократ. Желаешь ли ты, чтобы мы хоть немного последовали сказанному?
Лахет. Чему же мы должны последовать и насколько?
Сократ. А рассуждению, повелевающему быть стойкими. Итак, если тебе угодно, давай останемся при нашем исследовании и будем стойкими, чтобы само мужество не посмеялось над нами за то, что мы немужественно его ищем, коль скоро стойкость, как таковая, часто оказывается мужеством.
b
Лахет. У меня привычка, Сократ, не отступать; и хоть я и не искушен в подобных речах, однако сказанное задело меня каким‑то образом за живое, и я негодую при мысли, что не могу выразить в словах то, что у меня на уме. Мне кажется, я понимаю, что такое мужество, и не знаю, каким образом оно от меня только что ускользнуло, так что я не могу схватить его словом и определить.
Сократ. Так не думаешь ли ты, мой друг, что надо пустить по его следу хорошего ловца, который его не упустит?
Лахет. Да, ты во всех отношениях прав.
Сократ. Давай же привлечем к этой охоте нашего Никия – быть может, он окажется проворнее нас?
c
Лахет. Я согласен. Почему нам не поступить таким образом?
Сократ. Мой Никий, приди же на помощь, если ты в силах, своим друзьям, терпящим невзгоду в словесной буре[343]: ты видишь, в каком мы сейчас затруднении. Сказавши нам, что именно ты считаешь мужеством, ты высвободишь нас из пут и подкрепишь своим словом то, что ты мыслишь.
Никий. Мне давно кажется, мой Сократ, что вы неверно определяете мужество, а прекрасными речами, которые я уже от тебя слышал, вы не воспользовались.
Сократ. Какими же это речами, Никий?
d
Никий. Мне часто доводилось от тебя слышать, что каждый из нас хорош в том, в чем он мудр, там же, где он невежествен, он плох.
Сократ. Клянусь Зевсом, Никий, ты говоришь правду.
Никий. Значит, если мужественный человек хорош, ясно, что он и мудр.
Сократ. Ты слышишь, Лахет?
Лахет. Слышу, хотя и не очень понимаю, о чем он.
Сократ. А я, мне кажется, понимаю, и мне представляется, что он называет мужество некой мудростью.
Лахет. Какой же это мудростью, Сократ?
e
Сократ. Ты спрашиваешь об этом у Никия?
Лахет. Да, именно у него.
Сократ. Так ответь же ему, Никий, какую именно мудрость считаешь ты мужеством; ведь не премудрость же игры на флейте.
Никий. Ни в коей мере.
Сократ. И также на кифаре.
Никий. Конечно, нет.
Сократ. Но что же это за наука и о чем она?
Лахет. Ты очень правильно ставишь перед ним вопрос, Сократ; пусть скажет, что это за наука.
195
Никий. Я имею в виду, Лахет, науку о том, чего следует и чего не следует опасаться как на войне, так и во всех прочих делах.
Лахет. Как нескладно он говорит, Сократ!
Сократ. Почему тебе так кажется, Лахет?
Лахет. Да потому, что мудрость не имеет никакого отношения к мужеству.
Сократ. Но Никий так не считает.
Лахет. Нет, клянусь Зевсом! Отсюда‑то его пустые слова.
Сократ. Так, может быть, научим его, а не будем над ним насмехаться?
b
Никий. Нет, мой Сократ, Лахет этого не желает; он хочет сказать, что я болтаю вздор, потому что сейчас только оказалось, что он сам говорит пустое.
Лахет. Да, мой Никий, весьма хочу, и постараюсь свои слова подтвердить. Да, ты говоришь вздор. Разве, например, врачи не знают, чего надо опасаться в болезнях? Или тебе кажется, что это знают только люди мужественные? А может быть, ты как раз врачей и называешь мужественными людьми?
Никий. Нет, вовсе нет.
Лахет. Тогда, думаю я, земледельцев. Ведь знают же они всё опасное в земледелии, точно так же как и все прочие мастера в своих ремеслах понимают, чего надо и чего не надо страшиться. Но от этого они ничуть не становятся мужественнее.
c
Сократ. Что ты думаешь, Никий, о словах Лахета? Кажется, он говорит что‑то дельное.
Никий. Да, что‑то он говорит, но не истину.
Сократ. Как так?
Никий. Да так, что он полагает, будто врачи знают о больных нечто большее, чем то, что полезно или вредно для их здоровья. А на самом деле знают они лишь это. Не думаешь ли ты, Лахет, будто врачи знают, что для некоторых здоровье более опасно, чем болезнь? Разве ты не знаешь, что для многих лучше не оправиться после болезни, чем оправиться? Скажи: ты считаешь, что всем лучше оставаться живыми, и не допускаешь, что многим лучше умереть?
d
Лахет. Нет, я вполне это допускаю.
Никий. И ты полагаешь, что одного и того же следует опасаться и тем, кому целесообразно жить, и тем, кому лучше умереть?
Лахет. Нет, этого я не думаю.
Никий. И это‑то знание ты приписываешь врачам или другим каким‑то мастерам своего дела, а не тому, кто знает, что опасно или, наоборот, не опасно, и кого я именую мужественным?
Сократ. Лахет, ты понимаешь, что он имеет в виду?
e
Лахет. Понимаю, что мужественными именует он прорицателей. Ведь кто же, кроме них, знает, кому лучше жить, а кому – умереть? Ну а себя‑то, Никий, ты считаешь прорицателем или и не прорицателем и не истинным мужем?
Никий. Ну вот! Значит, ты думаешь, будто это дело прорицателя – знать, чего надо остерегаться и чего – нет?
Лахет. Да чье же еще это может быть дело?
Никий. Да гораздо скорее того, кого я имею в виду, мой добрейший: ведь прорицателю надлежит всего только различать знамения будущего – суждена ли смерть или болезнь или утрата состояния, а также победа или поражение в войне или какой‑то иной борьбе. А что из этого лучше испытать или не испытать – разве об этом более подобает судить ему, чем любому иному?
196
Лахет. Но я не возьму в толк, Сократ, что он хочет сказать. Ясно, что он не считает мужественным человеком ни прорицателя, ни врача, ни кого‑либо другого – разве только какого‑то бога. Мне кажется, Никий не хочет честно признаться, что он говорит вздор, но изворачивается и так и эдак, чтобы скрыть свою несостоятельность.
b
Однако и мы могли бы точно так же вот изворачиваться – я и ты, – если бы хотели доказать, что мы не противоречим самим себе. Ведь если бы нам надо было держать ответ в суде, мы уж нашли бы для этого нужные слова. А вот теперь, в подобной частной беседе, зачем это нужно бесцельно тратить слова, чтобы выставить себя в лучшем свете?
Сократ. Мне тоже кажется, что это ни к чему, Лахет. Однако давай посмотрим, не считает ли Никий, что он вовсе не держит речь ради красного словца, но говорит дело.
c
Давай поточнее выведаем у него, что он имеет в виду, и, если окажется, что он говорит дельно, согласимся с ним, если же нет – поучим его уму‑разуму.
Лахет. Коли тебе угодно выведывать, Сократ, ты и выведывай; я же, мне кажется, уже довольно узнал.
Сократ. Ничто не препятствует мне это сделать: ведь у нас с тобой общая цель расспросов.