– На это я затрудняюсь ответить.
– А ты взгляни вот как: на чем должно основываться суждение, чтобы оно было верным? Разве не на опыте, на разуме и на доказательстве? Или есть лучшее мерило, чем это?
– Нет, конечно.
b
– Так посмотри: из этих трех человек кто всего опытнее в тех удовольствиях, о которых мы говорили? У корыстолюбца ли больше опыта в удовольствии от познания, когда человек постигает самое истину, какова она, или же философ опытнее в удовольствии от корысти?
– Философ намного превосходит корыстолюбца; ведь ему неизбежно пришлось отведать того и другого с самого детства, тогда как корыстолюбцу, даже если он по своим природным задаткам способен постигнуть сущее, нет необходимости отведать этого удовольствия и убедиться на опыте, как оно сладостно; более того, пусть бы он и стремился к этому, для него это нелегко.
c
– Стало быть, философ намного превосходит корыстолюбца опытностью в том и другом удовольствии.
– Конечно, намного.
– А как насчет честолюбца? Более ли неопытен философ в удовольствии, получаемом от почета, чем тот – в удовольствии от разумения?
– Но ведь почетом пользуется каждый, если достиг своей цели. Многие почитают богатого человека, мужественного или мудрого, так что в удовольствии от почета все имеют опыт и знают, что это такое. А какое удовольствие доставляет созерцание бытия, этого никому, кроме философа, вкусить не дано.
d
– Значит, из тех трех его суждение благодаря его опытности будет наилучшим.
– Несомненно.
– И лишь один он будет обладать опытностью в сочетании с разумом.
– Конечно.
– Но и то орудие, посредством которого можно судить, принадлежит не корыстолюбцу и не честолюбцу, а философу.
– Какое орудие?
– Мы сказали, что судить надо при помощи доказательств, не так ли?
– Да.
– Доказательства – это и есть преимущественно орудие философа.
– Безусловно.
e
– Если то, что подлежит суду, судить на основании богатства или корысти, тогда похвала либо порицание со стороны корыстолюбца непременно были бы самыми верными суждениями.
– Наверняка.
– А если судить на основании почета, победы, мужества, тогда, не правда ли, верными были бы суждения честолюбца, склонного к соперничеству?
– Это ясно.
– А если судить с помощью опыта и доказательства?
– То, что одобряет человек, любящий мудрость п доказательство, непременно должно быть самым верным.
583
– Итак, поскольку имеются три вида удовольствии, значит, то из них, что соответствует познающей части души, будет наиболее полным, и, в ком из нас эта часть преобладает, у того и жизнь будет всего приятнее.
– Как же ей и не быть? Недаром так расценивает свою жизнь человек разумный – главный судья в этом деле.
– А какой жизни и каким удовольствиям отведет наш судья второе место?
– Ясно, что удовольствиям человека воинственного и честолюбивого – они ближе к первым, чем удовольствия приобретателя.
– По‑видимому, на последнем месте стоят удовольствия корыстолюбца.
– Конечно.
b
– Итак, вот прошли подряд как бы два состязания и дважды вышел победителем человек справедливый, а несправедливый проиграл. Теперь пойдет третье состязание[1580], олимпийское, в честь Олимпийского Зевса: заметь, что у всех, кроме человека разумного, удовольствия не вполне подлинны, скорее они напоминают теневой набросок; так, помнится, я слышал от кого‑то из знатоков, – а ведь это означало бы уже полнейшее поражение.
– Еще бы! Но что ты имеешь в виду? Удовольствие и страдание.
Отличие подлинного удовольствия от простого прекращения страданий
– Я это найду, если ты мне поможешь своими ответами.
c
– Задавай же вопросы.
– Скажи‑ка, не говорим ли мы, что страдание противоположно удовольствию?
– Конечно.
– А бывает ли что‑нибудь ни радостным, ни печальным?
– Бывает.
– Посредине между этими двумя состояниями будет какое‑то спокойствие души в отношении того и другого? Или ты это называешь иначе?
– Нет, так.
– Ты помнишь слова больных – что они говорят, когда хворают?
– А именно?
– Они говорят: пет ничего приятнее, чем быть здоровым. Но до болезни они не замечали, насколько это приятно.
d
– Да, помню.
– И если человек страдает от какой‑либо боли, ты слышал, как говорят, что приятнее всего, когда боль прекращается?
– Слышал.
– И во многих подобных же случаях ты замечаешь, я думаю, что люди, когда у них горе, мечтают не о радостях, как о высшем удовольствии, а о том, чтобы не было горя и наступил бы покой.
– Покой становится тогда, пожалуй, желанным и приятным.
e
– А когда человек лишается какой‑нибудь радости, покой после удовольствия будет печален.
– Пожалуй.
– Стало быть, то, что, как мы сейчас сказали, занимает середину между двумя крайностями, то есть покой, бывает и тем и другим, и страданием и удовольствием.
– По‑видимому.
– А разве возможно, не будучи ни тем ни другим, оказаться и тем и другим?
– По‑моему, нет.
– И удовольствие, возникающее в душе, и страдание – оба они суть какое‑то движение. Или нет?
– Да, это так.
584
– А то, что не есть ни удовольствие, ни страдание, разве не оказалось только что посредине между ними? Это – покой.
– Да, он оказался посредине.
– Так может ли это быть верным – считать удовольствием отсутствие страдания, а страданием – отсутствие удовольствия?
– Ни в коем случае.
– Следовательно, этого на самом деле не бывает, оно лишь таким представляется: покой только тогда и будет удовольствием, если его сопоставить со страданием, и, наоборот, он будет страданием в сравнении с удовольствием. Но с подлинным удовольствием эта игра воображения не имеет ничего общего: в ней нет ровно ничего здравого, это одно наваждение.
– Наше рассуждение это показывает.
b
– Рассмотри же те удовольствия, которым не предшествует страдание, а то ты, может быть, думаешь, будто ныне самой природой устроено так, что удовольствие – это прекращение страдания, а страдание – прекращение удовольствия.
– Где же существуют такие удовольствия и в чем они состоят?
– Их много, и притом разных, но особенно, если хочешь это понять, Возьми удовольствия, связанные с обонянием[1581]: мы испытываем их вдруг, без всякого предварительного страдания, а когда эти удовольствия прекращаются, они не оставляют по себе никаких мучений.
– Сущая правда.
c
– Стало быть, мы не поверим тому, будто прекращение страдания – это удовольствие, а прекращение удовольствия – страдание.
– Не поверим.
– Однако так называемые удовольствия, испытываемые душой при помощи тела, – а таких чуть ли не большинство, и они едва ли не самые сильные, – как раз и относятся к этому виду, иначе говоря, они возникают как прекращение страданий.
– Это правда.
– Не так же ли точно обстоит дело и с предчувствием будущих удовольствий и страданий, иначе говоря, когда мы заранее испытываем радость или страдаем?
– Да, именно так.
d
– Знаешь, что это такое и на что это очень похоже?
– На что?
– Считаешь ли ты, что в природе действительно есть верх, низ и середина?
– Считаю, конечно.
– Так вот, если кого‑нибудь переносят снизу к середине, не думает ли он, по‑твоему, что поднимается вверх, а не куда‑нибудь еще? А остановившись посредине и оглядываясь, откуда он сюда попал, не считает ли он, что находится наверху, а не где‑нибудь еще, – ведь он не видел пока подлинного верха?
– Клянусь Зевсом, по‑моему, такой человек не может думать иначе.
e
– Но если бы он понесся обратно, он считал бы, что несется вниз, и правильно бы считал.
– Конечно.
– С ним бы происходило все это потому, что у него нет опыта в том, что такое действительно верх, середина и низ.
– Это ясно. Без знания истины невозможно отличить подлинное удовольствие от мнимого
– Удивишься ли ты, если люди, не ведающие истины относительно многих других вещей, не имеют здравых мнений об этом? Насчет удовольствия, страдания и промежуточного состояния люди настроены так, что, когда их относит в сторону страдания, они судят верно и подлинно страдают,
585
но, когда они переходят от страдания к промежуточному состоянию, они очень склонны думать, будто это способствует удовлетворению и радости. Можно подумать, что они глядят на серое, сравнивая его с черным и не зная белого, – так заблуждаются они, сравнивая страдание с его отсутствием и не имея опыта в удовольствии.
– Клянусь Зевсом, меня это не удивило бы, скорее уж если бы дело обстояло иначе.
b
– Вдумайся вот во что: голод, жажда и тому подобное – разве это не ощущение состояния пустоты в нашем теле?
– Ну и что же?
– А незнание и непонимание – разве это не состояние пустоты в душе?
– И даже очень.
– Подобную пустоту человек заполнил бы, приняв пищу или поумнев.
– Конечно.
– А что было бы подлиннее: заполнение более действительным или менее действительным бытием?
– Ясно, что более действительным.
– А какие роды [вещей] считаешь ты более причастными чистому бытию? Будут ли это такие вещи, как, например, хлеб, напитки, приправы, всевозможная пища, или же это будет какой‑то вид истинного мнения, знания, ума, вообще всяческого совершенства?
c
Суди об этом вот как: то, что причастно вечно тождественному, подлинному и бессмертному, само тождественно и возникает в тождественном, не находишь ли ты более действительным, чем то, что причастно вечно изменчивому и смертному, само таково и в таком же и возникает?
– Вечно тождественное много действительнее.
– А сущность не‑тождественного разве более причастна бытию, чем познанию?
– Вовсе нет.
– Что же? А истине она больше причастна?
– Тоже нет.
– Если же она меньше причастна истине, то не меньше ли и бытию?