Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. И однако же, если мы, с другой стороны, признаем все несущимся и движущимся, то этим утверждением мы исключаем тождественное из области существующего.
Теэтет. Каким образом?
c
Чужеземец. Думаешь ли ты, что без покоя могли бы существовать тождественное, само себе равное и находящееся в одном и том же отношении?
Теэтет. Никогда.
Чужеземец. Что же далее? Понимаешь ли ты, как без всего этого мог бы где бы то ни было существовать или возникнуть ум?
Теэтет. Менее всего.
Чужеземец. И действительно, надо всячески словом бороться с тем, кто, устранив знание, разум и ум, в то же время каким‑то образом настойчиво что‑либо утверждает.
Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. Таким образом, философу, который все это очень высоко ценит, как кажется, необходимо вследствие этого не соглашаться с признающими одну или много идей, будто все пребывает в покое,
d
и совершенно не слушать тех, кто, напротив, приписывает бытию всяческое движение, но надо, подражая мечте детей, чтобы все неподвижное двигалось, признать бытие и всё и движущимся и покоящимся[1184].
Теэтет. Весьма справедливо.
Чужеземец. Что же, однако? Не достаточно ли уже, как представляется, мы охватили в своем рассуждении бытие?
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Вот тебе и на, Теэтет! А я бы сказал, что именно теперь мы и познаем всю трудность исследования бытия.
e
Теэтет. Как это? Что ты сказал?
Чужеземец. Не замечаешь ли ты, мой милый, что мы сейчас оказались в совершенном неведении относительно бытия, а между тем нам кажется, будто мы о нем что‑то говорим.
Теэтет. Мне кажется, да. Однако я совсем не понимаю, как мы могли незаметно оказаться в таком положении.
250
Чужеземец. Но посмотри внимательнее: если мы теперь со всем этим соглашаемся, как бы нам по праву не предложили тех же вопросов, с которыми мы сами обращались к тем, кто признает, будто все есть теплое и холодное.
Теэтет. Какие же это вопросы? Напомни мне.
Чужеземец. Охотно. И я попытаюсь это сделать, расспрашивая тебя, как тогда тех, чтобы нам вместе продвинуться вперед.
Теэтет. Это правильно.
Чужеземец. Ну, хорошо. Не считаешь ли ты движение и покой полностью противоположными друг другу?
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. И несомненно, ты полагаешь, что оба они и каждое из них в отдельности одинаково существуют?
b
Теэтет. Конечно, я так говорю.
Чужеземец. Не думаешь ли ты, что оба и каждое из них движутся, раз ты признаешь, что они существуют?
Теэтет. Никоим образом.
Чужеземец. Значит, говоря, что оба они существуют, ты этим обозначаешь, что они пребывают в покое?
Теэтет. Каким же образом?
Чужеземец. Допуская в душе рядом с теми двумя нечто третье, а именно бытие, которым как бы охватываются и движение и покой, не считаешь ли ты, окидывая одним взглядом их приобщение к бытию, что оба они существуют?
c
Теэтет. Кажется, мы действительно предугадываем что‑то третье, а именно бытие, раз мы утверждаем, что движение и покой существуют.
Чужеземец. Таким образом, не движение и покой, вместе взятые, составляют бытие, но оно есть нечто отличное от них.
Теэтет. Кажется, так.
Чужеземец. Следовательно, бытие по своей природе и не стоит, и не движется.
Теэтет. По‑видимому.
Чужеземец. Куда же еще должен направить свою мысль тот, кто хочет наверняка добиться какой‑то ясности относительно бытия?
Теэтет. Куда же?
d
Чужеземец. Я думаю, что с легкостью – никуда: ведь если что‑либо не движется, как может оно не пребывать в покое? И напротив, как может не двигаться то, что вовсе не находится в покое? Бытие же у нас теперь оказалось вне того и другого. Разве это возможно?
Теэтет. Менее всего возможно.
Чужеземец. При этом по справедливости надо вспомнить о следующем…
Теэтет. О чем?
Чужеземец. А о том, что мы, когда нас спросили, к чему следует относить имя «небытие», полностью стали в тупик. Ты помнишь?
Теэтет. Как не помнить?
e
Чужеземец. Неужели же по отношению к бытию мы находимся теперь в меньшем затруднении?
Теэтет. Мне по крайней мере, чужеземец, если можно так сказать, кажется, что в еще большем.
Чужеземец. Пусть это, однако, остается здесь под сомнением. Так как и бытие и небытие одинаково связаны с нашим недоумением, то можно теперь надеяться, что насколько одно из двух окажется более или менее ясным, и другое явится в том же виде.
251
И если мы не в силах познать ни одного из них в отдельности, то будем по крайней мере самым надлежащим образом – насколько это возможно – продолжать наше исследование об обоих вместе.
Теэтет. Прекрасно.
Чужеземец. Давай объясним, каким образом мы всякий раз называем одно и то же многими именами?
Теэтет. О чем ты? Приведи пример.
Чужеземец. Говоря об одном человеке, мы относим к нему много различных наименовании, приписывая ему и цвет, и очертания, и величину, и пороки, и добродетели, и всем этим, а также тысячью других вещей говорим, что он не только человек,
b
но также и добрый и так далее, до бесконечности; таким же образом мы поступаем и с остальными вещами: полагая каждую из них единой, мы в то же время считаем ее множественной и называем многими именами.
Теэтет. Ты говоришь правду.
Чужеземец. Этим‑то, думаю я, мы уготовили пир и юношам и недоучившимся старикам: ведь у всякого прямо под руками оказывается возражение, что невозможно‑де многому быть единым, а единому – многим[1185], и всем им действительно доставляет удовольствие не допускать, чтобы человек назывался добрым,
c
но говорить, что доброе – добро, а человек – лишь человек. Тебе, Теэтет, я думаю, часто приходится сталкиваться с людьми, иногда даже уже пожилыми, ревностно занимающимися такими вещами: по своему скудоумию они всему этому дивятся и считают, будто открыли здесь нечто сверхмудрое.
Теэтет. Конечно, приходилось.
Чужеземец. Чтобы, таким образом, наша речь была обращена ко всем, кто когда‑либо хоть как‑то рассуждал о бытии, пусть и этим,
d
и всем остальным, с кем мы раньше беседовали, будут предложены вопросы о том, что должно быть выяснено.
Теэтет. Какие же вопросы?
Чужеземец. Ставим ли мы в связь бытие с движением и покоем или нет, а также что‑либо другое с чем бы то ни было другим, или, поскольку они несмешиваемы и неспособны приобщаться друг к другу, мы их за таковые и принимаем в своих рассуждениях? Или же мы всё, как способное взаимодействовать, сведем к одному и тому же? Или же одно сведем, а другое нет? Как мы скажем, Теэтет, чту они из всего этого предпочтут?
e
Теэтет. На это я ничего не могу за них возразить.
Чужеземец. Отчего бы тебе, отвечая на каждый вопрос в отдельности, не рассмотреть все, что из этого следует?
Теэтет. Ты говоришь дело.
Чужеземец. Во‑первых, если хочешь, допустим, что они говорят, будто ничто не обладает никакой способностью общения с чем бы то ни было. Стало быть, движение и покой никак не будут причастны бытию?
252
Теэтет. Конечно, нет.
Чужеземец. Что же? Не приобщаясь к бытию, будет ли из них что‑либо существовать?
Теэтет. Не будет.
Чужеземец. Быстро, как видно, все рухнуло из‑за этого признания и у тех, кто все приводит в движение, и у тех, кто заставляет все, как единое, покоиться, и также у тех, кто связывает существующее с идеями и считает его всегда самому себе тождественным. Ведь все они присоединяют сюда бытие, говоря: одни – что [всё] действительно движется, другие же – что оно действительно существует как неподвижное.
Теэтет. Именно так.
b
Чужеземец. В самом деле, и те, которые всё то соединяют, то расчленяют, безразлично, соединяют ли они это в одно или разлагают это одно на бесконечное либо же конечное число начал и уже их соединяют воедино, – все равно, полагают ли они, что это бывает попеременно или постоянно, в любом случае их слова ничего не значат, если не существует никакого смешения.
Теэтет. Верно.
Чужеземец. Далее, самыми смешными участниками рассуждения оказались бы те, кто вовсе не допускает, чтобы что‑либо, приобщаясь к свойству другого, называлось другим.
c
Теэтет. Как это?
Чужеземец. Принужденные в отношении ко всему употреблять выражения «быть», «отдельно», «иное», «само по себе»[1186] и тысячи других, воздержаться от которых и не привносить их в свои речи они бессильны, они и не нуждаются в других обличителях, но постоянно бродят вокруг, таща за собою, как принято говорить, своего домашнего врага и будущего противника, подающего голос изнутри, подобно достойному удивления Евриклу[1187].
d
Теэтет. То, что ты говоришь, вполне правдоподобно и истинно.
Чужеземец. А что, если мы у всего признаем способность к взаимодействию?
Теэтет. Это и я в состоянии опровергнуть.
Чужеземец. Каким образом?
Теэтет. А так, что само движение совершенно остановилось бы, а с другой стороны, сам покой бы задвигался, если бы они пришли в соприкосновение друг с другом.
Чужеземец. Однако высшая необходимость препятствует тому, чтобы движение покоилось, а покой двигался[1188].
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Значит, остается лишь третье.
Теэтет. Да.
e
Чужеземец. И действительно, необходимо что‑либо одно из всего этого: либо чтобы все было склонно к смешению, либо ничто, либо одно склонно, а другое нет.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. Первые два [предположения] были найдены невозможными.
Теэтет. Да.