Итак, всякий предмет (как и. всякая предметная, логическая необходимость) есть предмет идеальный или, что то же самое, не есть "вещь сама по себе". В самом деле на протяжении истории развития общества (а следовательно, и сознания) человеческая продуктивная способность воображения, например, создала довольно значительное число различных "предметов" под названием "луна". Одно дело луна в представлении, скажем, древнего грека эпохи родового строя, который и видел ее в ином образе, чем мы, а именно - с глазами, ртом и прочими атрибутами живого человеческого лица. Ведь антропоморфизм был когда-то не просто теорией, а способом ("схемой"!) представления. Мы уже не сможем увидеть этой "луны", сколько бы ни старались. Ибо даже воображая себе лунный нос, мы знаем, что это лишь воображение. Переход от первоначального целостного образа к новому - тоже целостному! - образованию - процесс необратимый. Обнаружив, что перед нами незавершенный эллипс, мы не можем заставить себя вновь увидеть в нем круг.
Совсем другое дело луна в представлении, скажем, современного обывателя, хотя физиологическое строение его глаза то же, что и у древнего грека. И уж совсем иную "луну" знает современный астрофизик.
Было много "предметов" под названием луна. Возможно, в процессе дальнейшего уточнения сегодняшнего целостного представления (гештальта) появятся и новые предметы этого рода. Но луна "сама по себе" была, есть и будет... луной "самой по себе". Иными словами, банальная истина (но не для гегельянцев, конечно!) - бытие не есть сознание, сознание не есть бытие. Т. е., конечно, с точки зрения "онтологии", космически-метафизической спекуляции чистого, не обремененного никакими представлениями разума, - бытие и сознание тождественны. Но поскольку человек хочет познавать, вообще сознательно и лишь постольку свободно действовать, он должен отличать идеальную сущность от реального существования, от "вещи самой по себе", от бытия. И лишь это различение впервые дает человеку стимул к собственно теоретическому (в отличие от чисто прагматической, утилитарной и, отсюда стихийной слепой деятельности человека родового или раннерабовладельческого общества) познанию, стимул к постоянному исправлению и уточнению своих первоначальных представлений.
Более того, это "различение" и есть тот колоссальный .качественный скачок выделения человека из природы, становления собственно человека как "существа мыслящего". Конечно, само это "различение" предполагает акт труда. Но мы не ставим этот вопрос, ибо рассматриваемый здесь Кант был далек от "сознательной" его постановки, хотя, как мы увидим дальше, вполне определенные "догадки" у него были.
В историко-философском плане здесь огромный интерес представляет проблема возникновения философии, отчленения ее от прагматически-фетишистского, антропоморфического мифа, - вычленения, происшедшего на основе разложения в результате развития производительных сил родовой общины, а следовательно, и расчленения первоначально целостного фетишистского, прагматически-мифического первобытного сознания.
Современный человек видит в мифе лишь продукт воображения. И иначе он не может, как не может видеть он и луну с человеческим носом. Но для первобытного человека миф был отнюдь не продукт свободной фантазии "художника". Первобытный человек вообще еще слишком мало отличал свое воображение от реального существования, себя самого (со всем своим сознанием) от природы в целом. Миф для него был целостной, окончательной, единственно реально существующей (идеально-реальной, в смысле абсолютной тождественности обоих компонентов) действительностью. Поэтому возникновение философии (рефлексии вообще), явившейся свидетельством распада мифа и рождения уже в некоторой степени размышляющего человеческого индивидуума, было колоссальным шагом вперед.
О том, что древняя натурфилософия возникла и развивалась в постоянной борьбе с "единовластием" мифа, свидетельствуют, например, страстные выступления всех древнегреческих натурфилософов, а затем софистов, против "ортодоксальной" мифологии. Сократ, например, который, подобно ранним буржуазным просветителям, хотел, чтобы все предстало "пред судом разума", - ибо только разум есть высшее благо, - был даже приговорен к смерти за "подрыв" старинных мифологических родовых традиций, на которых держался уже начавший разлагаться Афинский полис. Гераклит (а ведь это был типичный аристократ и по происхождению - из царского рода, по убеждениям считал Гомера чуть ли не самым вредным злодеем за то, что тот "пропагандировал" мифологию.
Однако было бы крупнейшей ошибкой поддаться соблазну принять речи древнегреческих мыслителей за "чистую монету". Несмотря на подчас страстную борьбу с мифом, античная философия не вышла за его пределы. Можно сказать, что вся античная философия, включая неоплатоников (предтечу христианства), лишь рефлектировала по поводу все того же древнего "пралогического" и когда-то монолитно целостного мифа, тем самым рационализируя его. При этом должно быть ясно, что вышеупотребленное словечко "лишь" нужно принимать "со щепоткой соли", ибо это "лишь" обозначает огромную историческую эпоху в развитии человеческого сознания. (Масштабы здесь весьма громоздки. Ведь слово лишь можно употребить и по отношению к буржуазной философии, которая, как выяснил еще Фейербах, в значительной своей части только рационализировала миф христианский.)
II. Кант и немецкий идеализм
1. Диалектика слова "есть". Кант и Гегель
Мы выяснили, что, согласно Канту, предмет, произведенный априорным синтезом воображения, есть предмет идеальный, несуществующий. И тем не менее он становится орудием преобразования самого существующего. Ибо, лишь создав идеальный предмет, человек впервые получает возможность познания в собственном смысле этого слова. Создав идеальный предмет, человек впервые получает сферу, в которой он может встретить существование. Лишь в "горизонте" идеального предмета-понятия "стул", например, мы можем встретить тысячи самых различных и подчас совершенно непохожих друг на друга эмпирически существующих "стульев". В этой сфере впервые может реализоваться самое "непонятное" слово языка - "есть". Слово, ставшее в формальной логике пустой связкой, обозначением тождества субъекта и предиката.
Создав идеальный предмет, человек впервые получает критерий классификации (единицу измерения, выражаясь языком математики) бесконечного и непрерывного пространственно-временного чувственного потока. Да, собственно, лишь при наличии идеального "предмета-единицы" (а следовательно, и упорядоченного дискретного "многого") впервые становится возможным не подсознательное, а именно сознательное восприятие непрерывного чувственного потока ощущений.
Неважно, что "предмет-единица" не адекватен "непрерывной" вещи самой по себе. У него другая роль. Он становится мерой, принципом оценки, масштабом. Ведь неважно, что мы применяем в качестве единицы, например, линейных или весовых измерений: сантиметр или дюйм, килограмм или фунт (дюймовую или метрическую системы).
Килограмма как такового - "в себе" - не существует. Это идеальный предмет, предмет "для нас". Но лишь ;, "в горизонте" этого идеального предмета мы впервые можем "встретить", скажем, кусок железа весом в килограмм (точнее, примерно в килограмм, ибо даже искусственно созданный платиновый эталон есть килограмм лишь с очень высокой степенью приближения), который "для удобства" мы назовем одним словом "гиря" - да и воспринимать его уже будем не просто как "железо", а как "гирю", которая может быть и не железной, но медной, пластмассовой и т. д. - это для данной направленности нашего представления несущественно.
Здесь приоткрывается "тайна" гегелевской диалектики тождества и различия. Она заключается все в том же словечке "есть", благодаря употреблению которого в качестве "связки" суждения, килограмм становится куском Железа, давлением пара, упругостью пружины и т. д.
Мы не будем здесь анализировать "Логику" Гегеля. Укажем лишь, что присущая ей мистификация заключается в том, что изначальное противоречие смысла (понятия) слова "есть". Гегель "снимает" в "учении о сущности" таким образом, что "есть" оказывается лишь Логической функцией "связки", тождества различного. Таким образом противоречие "сохраняется". Но "есть" здесь уже совершенно не при чем. Это уже противоречие чистой "сущности", понятия. Изначальное "есть" (бытие) , "снимается" до такой степени, -что становится "лишним словом", чем-то вроде суеверия, пережитка. Здесь Гегель, " конечно, опирается на "факты", ибо поскольку "есть" становится лишь логической функцией, оно действительно начинает выпадать из языка. Мы говорим: "лежит медная гиря", а не "лежащее есть медное есть гиря". И, однако, следует подчеркнуть, что все это становится возможным лишь постольку, поскольку "есть" приобретает логически функциональный смысл, т. е. начисто лишается своей изначальной противоречивости. Здесь обнаруживается софистика гегелевских "переходов". Противоречивое бытие становится возможным превратить в противоречивую сущность лишь постольку, поскольку с самого начала бытие было взято как понятие, "сущность". "Есть" с самого начала не принималось в расчет, только называлось оно там "бытием". Весь переход оказывается на поверку лишь сменой вывески.