Писарев, Д. И. Популяризаторы отрицательных доктрин // Исторические эскизы. М., 1989. С. 568.
«Действия на авось не имеют ничего общего ни с мужеством героя, ни с сознательным риском смелого спекулятора; в них просто выражается неуменье и нежеланье додумать до конца, неспособность ума к сложным выкладкам и леность мысли, ведущая за собою необходимость оставлять в тумане те следствия, которыми непременно должен закончиться данный поступок. Строгая общественная нравственность, заключающаяся в том, что каждая отдельная личность сознательно несет ответственность за свой образ действий и отдает себе и другим отчет в каждом своем поступке, – такая нравственность совершенно немыслима в такой среде, в которой "авось" составляет основание практической философии. Нравственность людей вовсе не зависит от хороших качеств их сердца или их натуры, от обилия добродетели и от отсутствия пороков. Все подобные слова не имеют никакого осязательного смысла. Нравственность того или другого общества зависит исключительно от того, насколько члены этого общества сознательно понимают свои собственные выгоды. Красть невыгодно, потому что если я обокрал удачно сегодня, то меня так же удачно могут обокрасть завтра, не говоря уже о том, что я могу попасться и получить более или менее серьезную неприятность. По тем же причинам невыгодно убивать; точно так же невыгодны и всякие другие посягательства на личность и собственность ближних и дальних. Если бы все члены общества прониклись сознанием этой невыгодности, то преступления были бы немыслимы, и вся непроизводительная трата сил на совершение, преследование, предотвращение и наказание преступлений сделалась бы излишнею и перестала бы существовать. Но проникнуться таким спасительным сознанием не может ни дикарь, ни любитель слова "авось", ни пролетарий, которого мысль постоянно направлена на борьбу с голодом. Чтобы быть нравственным человеком, необходимо быть до известной степени мыслящим человеком, а способность мыслить крепнет и развивается только тогда, когда личность успевает вырваться из-под гнета материальной необходимости».
Писарев, Д. И. Очерки из истории труда // Там же. С. 139–140.
«Мотивы руссоизма очень сильны у Писарева, – и ни к кому так он духовно не близок, как к другому яркому гениальному нигилисту, каким был Лев Толстой. Кстати сказать, даже отношение к науке (узко утилитарное) одинаково у обоих: как Толстой отвергал все науки, кроме тех, которые заняты человеком и вопросами его наилучшего устроения, так и Писарев (например, в статье «Схоластика XIX-го века») отвергает смысл тех научных исследований, которые не связаны с "жизненными потребностями". И, как Толстой, так и Писарев восстает против "духовного аристократизма": "что за наука, которая по самой сущности своей недоступна массе? Что за искусство, которого произведениями могут наслаждаться только немногие специалисты?"»
Зеньковский, В. В. Указ. соч. Т. 1. Ч. 2. С. 144–145.
«Этика Писарева есть именно этика свободного творчества в ее крайней форме; он строит ту же систему, какую впоследствии с таким же изяществом и так же непоследовательно развивал во Франции Guyot. "Понятие обязанности, – пишет он, – должно уступить место свободному влечению и непосредственному чувству". С юной запальчивостью Писарев защищает этический импрессионизм и в то же время неожиданно возвращается к идеалу цельной личности, рецепируя по-новому искания славянофилов; цельность эту он понимает, впрочем, чисто психологически, как отсутствие внутренней борьбы, как "самостоятельное и совершенно безыскусственное развитие": "старайтесь жить полной жизнью". <…> У Писарева есть еще одно очень типичное и характерное для его эпохи (да и дальше) противоречие: так называемое "разрушение эстетики" и в то же время страстное искание именно эстетической стороны в жизни, отвращение к пошлости, к мещанству».
Зеньковский, В. В. Там же. C. 145–146.
«Писарев был дворянское дитя. Это был изящный, элегантный молодой человек, с мягкими, отнюдь не нигилистическими манерами. Этот "разрушитель эстетики" имел вкусы эстета. Он был более талантливый писатель, чем Чернышевский и Добролюбов. <…> Из поколения просветителей 60-х годов он был наиболее индивидуалистом, мотив социальный в нем слабее выражен, чем у Чернышевского. Писарев интересовался главным образом эмансипацией личности, освобождением от суеверий и предрассудков, от семейных уз, от традиционных нравов и условностей быта. Умственная эмансипация имела для Писарева центральное значение. И он надеялся достигнуть ее путем популяризации естественных наук. <…> Писарев хотел выработки нового человеческого типа, это интересовало его больше, чем организация общества. Этот новый человеческий тип он назвал "мыслящим реалистом". Тут реалистическое поколение "сынов" резко противополагает себя идеалистическому поколению "отцов". В своем типе "мыслящего реалиста" Писарев многое предвосхищает в типе, выработанным русским коммунизмом».
Бердяев, Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 44–45.
«… В его писаниях было много остроты, и он, во всяком случае, никогда не писал скучно, чего нельзя сказать о Чернышевском. Очень едко отозвался о Писареве Герцен: "Писарев писал бойко обо всем, иногда и о тех предметах, которые знал"».
Левицкий, С. А. Очерки по истории русской философии. М., 1996. С. 112.
Подводя итоги. Один из противников «нигилистов» – почвенник Н. Н. Страхов, – высмеивая взгляды людей 60-х годов и их наследников, определил характерное для них «направление умов» посредством термина «просвещенство», отделяя тем самым истинное просвещение от его симулятивных «подобий». Характерной чертой «просвещенства» является, по Страхову, догматизм суждений, вытекающий из самого душевного и умственного склада полуобразованного интеллигента-разночинца «средней руки», ищущего абсолютных и непререкаемых истин и простых решений трудных жизненных вопросов. Если оценивать просвещенство с точки зрения его общей направленности, то прежде всего оно обнаруживало себя в тяге к разрушению любых ценностных иерархий, было ярким (даже карикатурным) примером «профанирующей логики», то есть стремления свести сложное к простому[35]. Огрубляя и пародируя мировоззрение радикальной левой интеллигенции той поры, Страхов так очерчивает умственный горизонт человека, пораженного болезнью «просвещенства»: «Между Богом и природой нет разницы. Бог есть природа, олицетворенная человеческой фантазией. Между духом и материей нет разницы. Дух есть некоторая деятельность материи. Организмы суть создания физических и химических сил. Между животными и человеком нет различия. Душевные явления совершаются у человека точно так же, как и у животных. Между душой и телом нет различия. Женщина есть как бы безбородый мужчина. Между нравственностью и стремлением к счастью нет различия. Нравственно то, что ведет к человеческому благополучию. Между прекрасным и полезным нет различия. Прекрасно то, что ведет к некоторой пользе». И хотя «просвещенство» оставалось ходовой моделью миропонимания не только в 60-е годы, но и в последующие десятилетия, однако 70-е и 80-е годы внесли новые мотивы в миросозерцание русского интеллигента и сгладили «острые углы» нигилистического отрицания и расширили его культурный горизонт.
Ц и т а т а
«Острый привкус психологизма чувствуется очень явно и в самом русском культурном творчестве, до самого конца века. "Метафизика" казалась слишком холодной и черствой, на ее место ставили "этику" или мораль, – подменяли вопрос о том, что есть, вопросом о том, чему быть должно. В этом уже был некий утопический привкус…»
Флоровский, Г. Пути русского богословия. Киев, 1991. С. 292.
«То верно, что "нигилисты" 60-х годов отвергали на словах всякую независимую этику и всякую этику вообще, подменяя моральные категории началами "пользы", "счастья" или "удовольствия". И тем не менее они оставались вполне в плену самого прописного морализма, оставались подлинными педантами и "законниками" в самом своем гедонизме или утилитаризме. Ибо они выдвигали ведь, в противоположение исторической действительности, некую систему "понятий" и "правил", здравых понятий и простых правил. …Этот пафос моралистического и или гедонистического "законодательства" психологически был пережитком и рецидивом Просвещения… <…> В русской культуре именно с 60-х годов начинается парадоксальный и очень болезненный разрыв. Не разрыв только, но именно парадокс… В истории русского творчества вторая половина ХIХ века ознаменована была всего больше именно новым эстетическим подъемом и новым религиозно-философским пробуждением… <…> Но русское самосознание» не ровнялось и не следовало за творчеством. И на новый подъем художественного гения было ответом "разрушение эстетики" (от Писарева до Льва Толстого), а религиозный тоске и боли противопоставляли так часто самый плоский и невежественный рационализм… Это был снова разрыв: "интеллекта" и "инстинкта", рассудка и интуиции…»
Флоровский, Г. Там же. С. 288–289.
«…Масса молодых людей, прибывавшая из провинции в столицы, со смутным чувством глубокой неудовлетворенности и обиженности на жизнь, но в общем настроенная идеалистически, со способностями к анализу и теоретическому мышлению довольно слабыми, но за то с огромной жаждой действовать и все вокруг себя переделать, страстно набрасывалась... все на те же французские газеты, французских историков и немецких философов, а в последние десятилетия века – на политэкономические доктрины не для того, чтобы в чем-то разобраться, а для того, чтобы найти сейчас же, немедленно, прямое руководство к действию».