В приведенной выше цитате необходимо также обратить внимание на следующий момент. А. Н. Чанышев (что характерно в целом для марксизма) «забывает», что субъект–объектные отношения не есть нечто естественное, присущее миру, либо человеческой деятельности самой по себе. Это – структура новоевропейского разума, конструкт, который был не «открыт» (как нечто присущее действительности), а создан. А если это так, то к «доисторическим временам» он вряд ли имеет какое–либо отношение. Подобный натуралистический анахронизм делает историю заранее понятной, прозрачной, но только за счет того, что «срезается» реальная глубина. Таким образом, остается вопросом в какой мере сознание древних может быть описано в качестве «мировоззрения». Оставим в стороне такую сомнительную вещь, как «стихийность» его возникновения, и посмотрим, как будет выглядеть сам вопрос о происхождении философии, если его рассматривать в мировоззренческом ключе.
Согласно Чанышеву, мировоззрение бывает двух уровней: «образно–представленческо–ассоциативно–эмоциональный» и «понятийно–категориально–логическо–рассудочный» уровень[7]. Первый уровень мировоззрения соответствует мифологии, второй – философии, и переход от первого ко второму порядку и следует понимать как знаменитое движение «от мифа к логосу», описывающее возникновение философии как генезис. Собственно, уже из названий мировоззренческих уровней видно, что Чанышев под специфически философским понимает логичность и понятийность, и, соответственно, вся его задача сводится к обнаружению предпосылок их формирования. Но будем двигаться по порядку, то есть так, как предложено формулой – «от мифа».
Миф, о котором идет речь у всех трех авторов, это миф, понятый классически. Не только Чанышев, но и Кессиди, и Лосев характеризуют его именно как мировоззрение, хотя и не объясняются по этому поводу. Однако это верный показатель того, что описание будет проводится в классических терминах и по субъектобъектной структуре. Другой вариант просто невозможен. А структура эта такова, что под любым содержанием сознания будет искаться объект. Сознание не событийно, оно предметно. И если его предмет не может считаться объективным, то оно неминуемо предстает как субъективная иллюзия. Что можно на таком языке сказать о мифологии? Понятно, что скорее всего она будет выглядеть как очень скверная наука, поскольку она, конечно, объясняет мир, но как она это делает?! «Корни мифологии в ассоциативности сознания, в принятии случайного за существенное, неумении выделить подлинные причины»[8] и т. п. Правда, Кессиди считает, что «сущность мифов не в объяснении (так он пытается спасти миф от науки, показать его особую значимость), а в объективировании субъективного, коллективно–бессознательного переживания и впечатления, при котором порождения фантазии принимаются в результате за подлинную реальность внешнего мира. В мифологическом отождествлении субъективного и объективного кроется источник наблюдаемого в мифе единства субъективного образа и объективного явления»[9]. Вероятно, автор здесь желает сказать, что миф имел смысл в качестве переживания, но не может этого сделать, поскольку нет ни сферы, ни слов для нее, где переживание стоило бы воспринять всерьез. Сам язык заставляет всегда выскакивать на объекты переживания, и если таковых нет, переживание автоматически получает статус «бреда». Все, что видит субъект, не являясь трансцендентальным (а мифический субъект, уж конечно, таковым не является), это грезы и иллюзии, не имеющие познавательной ценности (а значит и ценности вообще).
«Мифологический образ – это не просто фантастическое, извращенное отображение или превратное моделирование какого–либо явления природы; он представляет собой олицетворение, то есть творение в воображении и с помощью воображения иной действительности субъективной и иллюзорной»[10]. Итак, миф объясняется в субъект–объектной структуре, причем так, будто она принадлежит внешней действительности, а миф ее не видит («отождествляет»), а потому все подряд олицетворяет. Речь идет об олицетворении явлений природы, как будто последние есть непосредственно, естественным образом в самой реальности (в то время как они есть только совокупность конструктов новоевропейского научного ума), но только увидены первобытным человеком неадекватно, сквозь пелену иллюзий. Здесь мы имеем дело с натурализмом, позволившим философии у Кессиди необыкновенно быстро найти свой предмет и таким образом возникнуть (менталистская фигура). Нужно только перестать олицетворять, и увидишь сразу «явления природы», «природу в целом». «Милетские мыслители отбрасывают персонификацию природных явлений и тем самым совершают переход от образного (религиозно–мифологического) представления к отвлеченному понятию, точнее, к теоретическому мышлению, если иметь в виду античное понимание теории (мысленное созерцание живой картины действительности, образа космоса). Этот переход от образного представления к теоретическому мышлению означал открытие новой картины мира, в которой явления объясняются их естественной обусловленностью»[11]. Таким образом, мы видим, что специфика сознания определяется Кессиди в менталистском ключе – через содержание. Миф – это о богах, то есть о том, чего на самом деле (объективно) нет, философия – это об объективной действительности. Поэтому и получается, что философия всегда занята лишь тем, что создает «картину мира», отличающуюся от мифологической своей теоретичностью, логической расчетливостью на субъект объект – в этом и состоит «новизна».
Собственно, благодаря логичности эта новая картина становится «адекватной» самой действительности – явлениям природы, сущность которых она и вычленяет. С точки зрения Кессиди, милетцы были философами в той мере, в какой искали сущность явлений природы – речь идет об их «первоначалах», полученных путем абстрагирования от наблюдаемых космических явлений. Итак, философия здесь – такое мировоззрение, в каком дается теоретически оформленная, понятийно–абстрактная и потому адекватная (объективная) картина мира. Объект для философствования дает сама наличная действительность, но он превращается в предмет мышления в результате абстрагирования от его образной данности. Вот так и возникает, с точки зрения Кессиди, философская мысль. Остается объяснить только одно – формирование навыка абстракции, понятийного мышления. Это и объясняет переход «от мифа к логосу» как переход одного уровня мировоззрения к другому (вспомним Чанышева).
Этот переход мыслится авторами исторически, а история – по–марксистски – законосообразная необходимая и поступательная смена стадий, в которой социальные явления зависят от способов производства. Таким образом, методологически этот ход выглядит так – смена формаций обуславливает смену уровней мировоззрения. В итоге получаем, что греки стали философами потому, что стали рабовладельцами. Рассмотрим этом момент подробнее, с привлечением цитат. В связи с появлением трудовой деятельности, у человека «стихийно складывается» мировоззренческая потребность, а вот то, как она реализуется, целиком и полностью зависит от социального субстрата, то есть от типа производственных отношений – от формации. «Первоосновой всех форм общественного сознания, философии, в том числе, является общественно–историческая практика людей, предполагающая активное и заинтересованное отношение к явлениям внешнего мира, к мировому строю вещей, к социальному порядку»[12] и т. п.
Натуральный первобытный способ производства влечет за собой «нерасчлененность первобытного коллектива, которому соответствует полная расплывчатость мифа как общественного сознания (где все во всем)»[13]. Но постепенно «общественное бытие» начинает меняться. Изменению способа производства, спровоцировавшего изменение мифологической картины мира в теоретическую, огромное внимание уделяет Чанышев. «Скачок в производительных силах в связи с переходом от бронзы к железу увеличил возможности людей и их овладение миром, что стимулировало мышление и давало новые, объективные знания о действительности (речь идет о пранауке)... Товар и деньги как чувственно–сверхчувственная вещь, появившись, привел к абстракции общественного бытия и общественного сознания... Классовая борьба подорвала традиции... Произошла десакрализация жреческих знаний в связи с демократизмом и падением иерархии. Новым классам нужно было новое мировоззрение. Подъем на второй уровень для мировоззрения стал возможен благодаря росту наук, что стимулировало зарождение высшей части идеологической надстройки. Философия возникает как разрешение противоречия между мифологической картиной мира и новым знанием, как распространение мышления на все мировоззрение из узко–специфической (производственной) сферы... Так и складывается философия как системно–рационализированное мировоззрение»[14]. Данный пассаж вскрывает многие недоразумения. Во–первых, «Предфилософия (миф как мировоззрение) везде одинакова». Но из–за того, что на Востоке рабство было неправильным, то есть патриархальным, «философия Китая, Индии, Вавилонии, Сирии, Финикии, Иудеи, Израиля, Египта не получила классических форм, как в Элладе»[15] – сам список настолько одиозен, что его нет возможности комментировать. Народам Востока не хватало абстрактного мышления, – но отчего же? – разве они не умели, к примеру, считать? Кессиди, сверх того, обделяет их еще и логикой, усиленно доказывая, что миф нелогичен вовсе. Подобные крайности не случайны – иначе просто нет никаких причин отличать восточную мифологию от философии. И даже если связывать появление философии с формированием десакрализованного социального пространства, возникает новая неувязка – мы получаем не античную философию, а философию в античности, то есть любой народ, имеющий навык разделенного труда и перешедший на стадию классового общества (к примеру, классического рабства), непременно обзаведется философией. Таким образом, для философии должно быть существенно не то, что она возникает как «эллинская», а то, что она возникает в качестве «рабовладельческой». Иными словами, она – всегда классовая. В итоге Чанышев и Кессиди получают идеологию, причем не всякую, а теоретически оформленную, научно–познавательную (и в этом смысле прогрессивную, общественно–полезную) и осознающую себя таковой. Это – обратная сторона уже упоминавшихся терминов – «мировоззрение», «картина мира». И это, конечно, объясняет интуитивно–прозрачное знание о том, что нечто, происхождение чего описывают Чанышев и Кессиди, может быть чем угодно, но только не философией. Философия как событие мысли так возникать не может. Но авторы и не искали события, они искали формирование предмета. И то, что они получили, вполне понятно, если их основания – классический тип рациональности марксистского образца, где классичность влечет за собой ментализм – когда за предметом мышления, формируемым исторически, не видится событие мысли, а марксизм добавляет натуралистичности (субъект–объектная структура и явления природы представляются естественно данными как элементы самой действительности). Иными словами, Кессиди и Чанышев являются иллюстрацией того, что классическая рациональность к моменту своего заката «забыла» о том, что она сама существует (то есть некогда появилась) и хотя бы поэтому не просто «отражает».