Так же двойственность заключаеться в том, что два человека могут совсем не понимать друг друга в вопросах зла и добра. Так Ницше приводит пример на различном понимании добродетели. «Кто изведал безнравственное в соединении с наслаждением — как человек, имевший сластолюбивую юность, — тот воображает, что добродетель должна быть связана со страданием. Кого, напротив, сильно терзали его страсти и пороки, тот мечтает найти в добродетели покой и душевное счастье. Поэтому возможно, что два добродетельных человека совсем не понимают друг друга.»
Каков же, например, источник того факта, что в большинстве случаев люди в ежедневной жизни говорят правду? Во всяком случае не потому, что Бог запретил лгать. А потому, что это удобнее: ведь ложь требует изобретения, памяти и умения обманывать. Так как чтобы поддерживать одну ложь, необходимо выдумывать двадцать других. И еще потому, что в простых отношениях значительно выгоднее сказать прямо: я хочу того-то, или я сделал то-то. Здесь принуждение и авторитет действуют на простых людей намного эффективнее, чем хитрость.
Даже по отношению к добру Ницше призывает людей быть сдержанными. «Доброта и любовь, как целебнейшие травы и силы в общении между людьми, суть столь драгоценные находки, что хотелось бы пожелать, чтобы при употреблении этих бальзамических средств люди были как можно более экономны». Но одновременно с этим философ сам понимает невозможность осуществления данного наставления. «Экономия доброты есть мечта самых дерзостных утопистов.»
Тому, кто хочет стать мудрым, приносит большую пользу то, что когда-то в течение определенного времени он разделял представление о коренной злобе и испорченности человека. Это представление ложно, как и обратное. Но в продолжение целых эпох оно обладало господством, и корни его оставили свои разветвления в нас и в нашем мире. Чтобы понять нас, надо понять его. Но чтобы затем подняться выше, мы должны перешагнуть через него. Тогда мы познаем, что не существует греха в метафизическом смысле, но что в том же смысле не существует и добродетели; что вся эта область нравственных представлений находится в постоянном колебании и что существуют более высокие и более глубокие понятия о добре и зле, о нравственном и безнравственном. Кто не хочет от вещей ничего, кроме их познания, тот легко приобретает душевный покой и будет ошибаться (или грешить, как это называет мир) разве из неведения, но вряд ли из-за своих вожделений. Его единственная, вполне владеющая им цель — всегда как можно лучше познавать — сделает его холодным и смягчит его задатки. Кроме того, он освободился от множества мучительных представлений, он уже ничего не ощущает при словах «наказание ада», «греховность», «неспособность к добру», он узнаёт в них лишь туманные тени ложного жизнепонимания.
Как же проводится граница между хорошим и плохим? Ницше осуждает принцип по которому такое разделение происходит в обыденной жизни. Здесь быть моральным, нравственным, этичным – это повиноваться исторически солжившемуся правилу поведения, вошедшему в обиход в результате многократного повторения в течении длительного времени, т.е. обычаю. При этом не имеет значения подчиняются ли ему насильно, по примеру остальных, либо по собственному желанию, — существенно только, что это вообще исполняют. ««Хорошим» называют всякого, кто как бы по прирожденному, унаследованному инстинкту, т. е. легко и охотно, делает то, что считается нравственным (например, мстит, если мщение, как у греков в более раннюю эпоху, принадлежит к добрым нравам). Его называют хорошим, потому что он хорош «для чего-нибудь»; но так как благожелательность, сострадание и т. п. при всех изменениях нравов всегда ощущались как «хорошее для чего-нибудь», т. е. как полезное, то теперь называют «хорошим» преимущественно благожелательного, любвеобильного человека. Быть дурным — значит быть «ненравственным» (безнравственным), чинить безнравье, восставать против обычая, всё равно, разумен ли он или глуп; но нанесение вреда ближнему ощущалось всеми нравственными законами преимущественно как нечто вредное, так что теперь при слове «злой» мы главным образом думаем об умышленном нанесении вреда ближнему.» Поэтому в отношении эгоистического и неэгоистическое у людей складывается понимание добра и зла, разницы между нравственным и безнравственным. Так же совершенно безразлично то, как возникла традиция. А ведь она возникла вне отношения к добру и злу, а прежде всего в интересах сохранения общества, нации, человечества. Но всякая традиция, чем древнее её происхождение, становится более почитаемой. Её почитание переходит от поколения к поколению и накапливаеться, традиция под конец становится священной и возбуждает благоговение. Но при таком подходе забывается главное - обычай может возникнуть в результате неверно истолкованного случая
Снова возвращаясь к примеру с человеком, который обворовал соседа с целью излечения своей матери хочется заметить, что все злые деяния содержат в своём фундаменте инстинкт самосохранения или, еще точнее, стремление к удовольствию и к предупреждению страдания индивида. Но даже будучи так мотивированы, они не являються сущностью злыех поступков. ««Причинение страданий само по себе» не существует, кроме как в мозгу философа, и столь же мало существует «причинение удовольствия само по себе» (сострадание в шопенгауэровском смысле). В догосударственном состоянии мы убиваем существо — будь то обезьяна или человек, — которое срывает на наших глазах плод с дерева, когда мы голодны и сами стремимся к дереву, — как бы мы это сделали с животными еще и теперь при путешествии по пустынным местностям.» Мы видим, как якобы злые действия, которые возмущают нас больше всего, связаны с заблуждением, что субъект, который совершает их против нас, по своему усмотрению мог это зло нам приченять либо не приченять. Такое понимание, вызванное эмоциями, возбуждает ненависть, жажду мести, всю озлобленность воображения. Тогда как на животное мы гневаемся гораздо меньше, потому что рассматриваем его как безсознательное существо. Таким же образом человек ради обеспечения своего существования с помощью устрашения окружающих может вести себя сурово и жестоко в отношении других существ. Так поступает могущественный человек, первоначальный основатель государства, который подчиняет себе более слабых индивидов. Точно так чтобы расчистить почву для нравственности общество подчиняет отдельных людей общему правилу, тем самым способствуя устранению их разобщенность. Получаеться, что нравственности предшествует принуждение, и даже она сама еще некоторое время существует как принуждение, которому подчиняются дабы избежать наказания. Со временем это принуждение превращаеться в обычай, еще позднее становиться добровольным повиновением и, наконец, почти привычкой. В результате преобразования нравственность, как все издавна уложившееся и естественное, связываеться с удовольствием — и называется добродетелью.
Ницше поднимает вопрос: почему же мы называем безнравственным человека, который причиняет нам вред? Ведь мы не обвиняем природу в безнравственности, когда она ниспосылает нам грозу и заставляет нас промокнуть до нитки. И сам даёт ответ: « Потому что здесь мы принимаем произвольно действующую свободную волю, там же — необходимость. Но это различение ошибочно.» Даже намеренное нанесение вреда общество не при всех условиях называет безнравственным. Например, мы сознательно наказываем преступника и причиняем ему страдания, чтобы защитить себя самих и общество точно так как без колебаний убиваем комара просто потому, что его жужжание нас раздрожает. Получаеться, что при необходимой самообороне мораль допускает намеренное нанесение вреда. Но используя этот подход удаеться оправдать все злые действия, совершаемые людьми против людей. А так не гуманно. Поэтому, «Сократ и Платон правы: что бы человек ни делал, он всегда поступает хорошо, т. е. делает то, что кажется ему хорошим (полезным), смотря по развитию его интеллекта, по степени его разумности.» Но убеждения настолько глубоко въелись в нас, что даже соглашаясь с этим утверждением мы мысленно оправдываем себя, а наше мнение о поступках других людей не изменяеться.
Человеку доставляет удовольствие испытывать и демонстрировать свою силу на другом и приобретать радостное чувство собственного превосходства. Поэтому злоба имеет своею целью не страдание другого человека, а наше собственное наслаждение, например наслаждение чувством мести. Состоит ли безнравственное в том, чтобы получать удовольствие от страдания других? Но мы наслаждаемся бросанием камней, ломанием ветвей, убийством дикого животного, и только для того, чтобы сознавать свою силу. «Знание того, что другой страдает от нас, должно здесь обусловливать безнравственность того самого дела, в отношении которого мы в других случаях чувствуем себя безответственными? Но если бы мы этого не знали, то мы не имели бы и наслаждения от собственного превосходства — наслаждения, которое только и узнается по страданию другого, как когда мы дразним кого-либо.» Получение удовольствия как таковое не хорошо и не дурно. Кто же сказал, что нельзя причинять страдания другим, чтобы таким образом получать удовольствие от самого себя? Просто это выполняеться из соотношения вреда и пользы, т. е. имея в виду последствия. Ведь за это возможна месть потерпевшего либо кара государства. И только эти соображения могли дать основание отказаться от таких действий. Точно так и сострадание не имеет своей целью удовлетворение другого человека. Оно скрывает в себе как минимум два элемента личного удовольствия, если не больше, и, таким образом, «является самонаслаждением: во-первых, удовольствие от эмоции — таково сострадание в трагедии — и, во-вторых, поскольку оно влечёт к действию, удовольствие удовлетворения от обнаружения силы. Если к тому же страдающая личность нам особенно близка, то, практикуя сострадание, мы освобождаем себя самих от страдания.» Поэтому не стоит высоко ставить сострадание в иерархии моральных чувств. Это будет не справедливо.