Пока что взор ее пророка охотно отдыхал на ее несовершенном проявлении в настоящем, на аристократии, какова она есть, с ее культом изысканности (Vornehmheit), в которой он видел настоящую добродетель правящего сословия (Leben II, 615). Он желал, чтобы эта аристократия была строже в своих требованиях относительно хорошего происхождения при заключении брака (Там же. С. 667). А впрочем, хорошее происхождение он понимал в биологическом, не в сословном смысле: "Нет другой знатности, кроме знатности рождения, знатности крови (я здесь не говорю о предлоге "фон" и о готском альманахе -- эта вставка для ослов)". Кому не дано быть потомком знатных предков, тот да будет предком сам -- если это ему дано.
Итак, аристократизм, без сомнения, но биологический, не сословный. Стоит ли говорить, что мы имеем здесь воскресший символ веры трагической эпохи Греции?
Да, было в Греции время, когда та "оценка ценностей", которую мы кладем в основу нашей морали, еще не была общепризнанной формой и лишь медленно просачивалась в совершенно чуждую ей систему оценки -- ту самую, которую можно назвать биологической. Это было время, последовавшее за эпохой переселений и смелых колониальных предприятий. Те, кто тогда выдвинулись из среды равных себе и, восторжествовав над врагами, оставили своим детям упроченное положение в обществе, -- называли себя и были называемы "добрыми"; тем качествам, благодаря которым они выдвинулись и восторжествовали, было присвоено имя "добродетелей" (aretai). Были же это, разумеется, разновидности телесной и духовной силы; "добрый" мог быть в то же время и "злым" -- тут не было ничего непримиримого. Не "злые" противополагались "добрым", а "худые".
Эти термины создавались сами собой; сама жизнь определяла их содержание: нравственная оценка, именно вследствие естественности своего возникновения, должна была совпасть с биологической. Произошло это, разумеется, не в одной Греции, а везде; но одна только Греция над этим явлением призадумалась и оставила нам памятники своих дум. Эти памятники -- поэзия "трагической" эпохи Греции, в особенности Пиндар, Феогнид и недавно воскресший Вакхилид.
"Добродетелей" много, как много качеств, дающих людям победу в борьбе за жизнь и за власть; дело каждого человека -- узнать ту "добродетель", которую в него вложило божество, и развить ее. "Сделайся тем, что ты есть, узнав это" -- таков в неуклюжем буквальном переводе неподражаемо краткий и меткий совет Пиндара царю Иерону (genoi' hoios essi math?n)... к слову сказать, излюбленный афоризм Ницше, который он много раз и цитирует и варьирует, вплоть до второго заглавия своего последнего сочинения Ессе homo: "Как человек делается тем, что он есть" (wie man wird, was man ist).
Но как же влагает божество "добродетель" в человека? И на это давала ответ биология: путем наследственности. А если так, то "добрый" должен непременно взять за себя жену из "добрых" же: биологический индивидуализм ведет обязательно к аристократизму. Еще Дарвин в своем "Происхождении человека" (ч. I, гл. 2) с любопытством приводит нижеследующие стихи Феогнида (ст. 183 сл.), "который ясно сознавал, какую важность имел бы для облагорожения человеческой природы заботливо проведенный половой подбор":
Все благородных коней мы заводим, ослов и баранов,
Кирн, и для случки мы к ним добрых допустим одних;
Дочь же худую худого -- женой не гнушается добрый
Сделать своей, лишь бы горсть злата ему принесла.
Также и дева у нас жениху не откажет худому,
Лишь бы богат был: богач выше ей доброго стал.
Деньги в почете у них; в дом добрых худой затесался,
Добрый к худым снизошел; Плутос преграды разнес.
Так не дивись же, о друг мой, что граждан мельчает порода.
Плутос царит; это он добрых с худыми смешал.
Вот значит, где корень того биологического аристократизма, на почве которого должен был родиться сверхчеловек. -- Но одного корня мало; мы можем проследить и ствол, и листву этого дерева в дальнейших трудах Ницше.
IV
Аристократическая Греция так называемой "эллинской" эпохи, сменившая гомеровскую монархию, имела перед собой внушительный пример своей предшественницы, служивший ей и предостережением и указанием. Монархия пала вследствие вырождения своих представителей. Когда посох "Зевсом рожденных царей" оказывался в руках людей физически и умственно слабосильных, не созданных для тройной обузы жреческих, полководческих и судейских обязанностей, присущих званию царя -- ближайшие "анакты" царского совета некоторое время могли это терпеть в угоду принципу легитимизма, но при неизбежной длительности и повторности этого явления должны были навязать носителю царского имения из своей среды военачальника, верховного судью или судей, а равно и правителя-администратора (архонта), оставляя ему только почетную, но зато и безобидную роль верховного жреца, представителя общины перед богами. Так состоялась замена монархического правления аристократическим; пример был дан и прекрасно понят.
Теперь нужно было предупредить дальнейшее движение политического колеса, переход власти от аристократии к народным массам. Это значило не более и не менее, как предупредить вырождение. Первым средством для этого была чистота браков, -- та самая, которую имеет в виду Феогнид: "добрые" должны были родниться между собою, но отнюдь не с "худыми". Но вторым средством, не менее важным, должно было быть закаление детей в аристократической доблести тех времен, -- такая жизнь, при которой только действительно "добрые" телом и душою остались бы на поверхности, остальные же были бы безжалостно залиты волнами. Средств для этого было два: воспитание и агонистика. Или, вернее, одно: ведь и воспитание насквозь было проникнуто идеей агонистики.
Соревнование во всех областях жизни, где только могла сказаться и выдвинуться доблесть, -- вот девиз аристократии "трагической" эпохи Греции. Она и сама по себе -- источник высоких наслаждений, эта агонистика, даруя избранникам победу, этот сладчайший дар жизни; и, сверх того, она способствует выделению лучших в каждом поколении, а этим -- увековечению породы добрых. Вот какую цену заплатила за свою власть греческая аристократия "трагической" эпохи -- и этого не следует забывать, когда произносишь суждение о ней. Аристократия бывает либо трудовой, либо паразитической; в последнем случае она будет болезнетворным ферментом в государстве, скорейшее устранение которого необходимо в интересах его оздоровления. Но в первом случае ее историческая заслуга неоспорима: она делается рассадником тех гражданских идеалов и добродетелей, которые лишь благодаря ей со временем могут стать достоянием также и демократии. Такова была именно роль греческой аристократии. Ее жизнь была полна трудов и лишений; но за все вознаграждала, при здоровом направлении воспитания, победа и власть.
Вот какова была эпоха, с наибольшей любовью изученная Ницше за время его студенчества, -- эпоха Феогнида и ранних философов, эпоха рождения трагедии и дионисиазма, эпоха, наконец, развитой агонистики и "гомеровского" состязания; и стоит ли говорить, что ее аристократический идеал -- именно тот, воскресения которого требовал и он, в видах возникновения "сверхчеловека"?
Вполне основательно возражает его сестра-биограф (Leben II, 447) против "возмутительного злоупотребления", которое поверхностные читатели, а более нечитатели Ницше позволяли себе с его сверхчеловеком. "Упадочные натуры, не умевшие себя сдерживать, не имевшие никакого представления о том, какого строгого самовоспитания (Selbstzucht) Ницше требовал от людей высшего порядка, сколь полное отречение от счастья и наслаждения он вменяет в обязанность венцу всего здания, сверхчеловеку -- эти натуры нашли возможным прочесть в "Заратустре", этой песни песней гордого и чистого духа, данное им разрешение без удержу отдаваться своим удовольствиям и похотям!" Обычное смешение аристократии трудового и паразитического типов. Но нет: возникновению сверхчеловека должно было предшествовать сплочение тех людей, которых Елизавета Ницше со слов брата в приведенном отрывке называет "людьми высшего порядка" (die hoheren Menschen); это, по терминологии Ницше, те, которые "перейдут через мост" -- причем следует помнить, что человек, по его же терминологии, это мост, перекинутый от животного к сверхчеловеку. А общество этих "людей высшего порядка", эта теперь уже возможная трудовая аристократия -- это питомник для грядущего "сверхчеловека".
V
Таков фон, который следует постоянно иметь в виду при чтении его замечательных лекций о "будущности наших образовательных учреждений". Их основная нотка -- жалоба на демократический характер нашей средней школы, жалоба на то, что она рассчитана на широкие массы, а не на людей высшего порядка. Этим широким массам лектор был бы не прочь предоставить все реальные и профессиональные школы -- которые, поэтому, по его мнению, и в нынешнем своем виде удовлетворяют своему назначению. Но когда той же цели берется служить и гимназия -- она изменяет той идее, которая одна только может оправдать ее существование. Идея же ее -- давать избранным группам людей не профессиональное, а чистое образование и этим "подготовить рождение гения". В то время, когда Ницше так выражался, он еще не выработал своей позднейшей терминологии; иначе он формулировал бы свою мысль следующим образом: "Задача гимназии -- давать людям высшего порядка нужное им образование и этим подготовить рождение сверхчеловека".