К основным чертам страховской философии можно отнести антропоцентризм, пантеизм, органицизм, созерцательность, эстетичность, публицистичность. Все эти черты не были Страховым четко прописаны и логически обоснованы, а также увязаны друг с другом. «Что же такое эта философия? – спрашивал в свое время Алексей Иванович Введенский. – Представляет ли она в целом нечто связное, систему, или лишь фрагменты? Какого типа и направления эта философия?»1. Характеризуя «Мир как целое», где были изложены концептуальные положения его антропоцентрической философии, он писал: «Величественная концепция! Однако она намечена очевидно еще лишь слишком общими и грубыми штрихами. В ней оставалось еще отделать детали, рельефнее очертить фигуры, а главное – оставалось установить на мир перспективу, как говорят философы, subspecieaetenitatis, – поставить над миром и человеком Бога»2. В определенной мере «Мир как целое» Страхова и его характеристику можно сравнить с оценкой работы Гегеля «Феноменология духа», сделанной Ю.Н. Давыдовым. Характеризуя эту гегелевскую работу, он писал: «Система здесь уже обрисована в целом, ее общие контуры отчетливо прочерчены, однако, моменты, ее составляющие, еще не уложились окончательно в строго организованное целое. Она еще напоминает реку в момент ее возникновения из многочисленных и разнородных потоков, новый сплав, в котором еще ощущаются металлы, его составляющие»3. Однако социокультурные условия в 60-70-е годы Х1Х века в России не способствовали полноценному развитию и функционированию философских идей. Да и русская философская культура находилась в этот период на переходном этапе своего развития. К этому следует добавить и другие моменты, связанные с личностью самого Страхова.
На эти моменты уже обращали внимание современники Страхова. Как отмечал Н.Я. Грот, «Страхов не был творческим гением, создателем новой философской системы, могущей иметь мировое значение. Но мы еще и не дожили до своих Платонов и Аристотелей: слишком неблагоприятна и убога для этого наша общественно-интеллектуальная почва. Страхову великое спасибо за то, что он один из первых особенно энергично и ясно призывал русских людей мыслить самостоятельно, не отрешаясь однако от науки и от истории западной европейской мысли»4. К сказанному следует еще добавить, что, как показывает история, в переходный период развития культуры в центре внимания находится человек в его различных ипостасях, которые и осмысливаются различными мыслителями этого времени по своему. Самобытный, глубоко продуманный и оригинальный подход к решению проблемы человека предложил в своей философии Страхов. Именно сократической особенностью ума Страхова объясняется не только то, что он не создал философской системы, но и то, что в своих произведениях он не столько давал ответы, сколько ставил новые вопросы, очерчивая границы рационализма и антропологизма и подводя к мысли о возможности иных решений. Рассматривая эту проблему, С.Н. Трубецкой подчеркивал, что «истинный ответ получает лишь тот, кто верно и хорошо спрашивает … Истинный вопрос не измышляется и не загадывается, но составляет открытие; он определяется логически и исторически как природой исследуемой вещи, так и тем, что ранее было известно о ней»1. И в этом плане заслуживает деятельность Страхова по правильной постановке новых вопросов, которые уже содержали половину ответа.
В постоянной борьбе с такими течениями как нигилизм, спиритизм, западничество он выступал как своеобразный охранитель. Он всегда рассматривал свое «критическое дело» как пропедевтику, по окончании которой хотел перейти к «доктринальной» части своей работы. Однако ему это так и не удалось осуществить, хотя в последние годы своей жизни он и заявлял и намерении написать историю русской философии.
Страхов был не только глубоким и самобытным мыслителем, но и являлся одним из тех, кто разрабатывал проблему русского национального самосознания. Как же объяснить недостаток его популярности при несомненной значимости в истории русской культуры 2-ой половины XIX века? «Успеху Страхова, – как отмечал С.А. Левицкий, – мешало то обстоятельство, что он был мало доступен для людей, лишенных религиозного слуха и утонченной культуры. «К нему прислушивались лишь люди с трансцендентной закваской» – успел сказать про него Аполлон Григорьев»2.
На упрек Розанова, что он не создал своего направления, Страхов отвечал: «Вы правы, что я везде только расчищал дорогу, а потом почти вовсе не шел по ней. Ну что же? Скажите мне спасибо и ступайте сами»3. В этом ответе сказался весь Страхов. Отмечая это высказывание Страхова, Н.П. Ильин утверждает, что философ призывает своего младшего сторонника идти дальше по этой дороге. Но в этом высказывании можно выделить и другие аспекты, связанные с толкование слова «расчищать». Стоит задуматься над тем, что же расчищал Страхов и по какой дороге он предлагал идти В.В. Розанову.
Эта мысль о расчистке почвы для дальнейшего развития русской философии получила глубокое обоснование во второй половине ХХ века у С.А. Левицкого. «Подводя общие итоги нашей теме, – писал он в очерке, посвященном философскому пути Страхова, – можно сказать, что Страхов явился одним из деятелей конца прошлого века, которые подготовили и расчистили почву для расцвета русской религиозно-философской мысли в начале двадцатого века»4.
Для Страхова понятие «расчищать», на наш взгляд, означало, во-первых, опровержение заблуждений и предрассудков, во-вторых, испытание мнений других на истинность, в-третьих, защита и возобновление тех или иных старых, часто забытых положений. Все это было той формой, в которой он обычно излагал, большей частью косвенно, свои мнения в рассматриваемой области. Все, что Страхов сделал и вопрошал, к чему он стремился и хотел, можно выразить в понятии конструктивная критика.
Не ставя перед собой задачи построения собственной философской системы, он стремился понять исследуемый феномен, чтобы максимально точно и адекватно оценить его и вписать в существующую культуру. Для этого он предпринял значительные усилия и, освоив себе высшую западноевропейскую культуру, он развил в себе всю тонкость философского понимания, проявив поразительную способность понимания не только философии, но и русской словесности и естествознания.
Для Страхова, привыкшего к логической последовательности при исследовании и изложении материала было возможно лишь строго рационалистическое проявление философского творчества. Это творчество мыслителя-строителя, а не интуитивного полета мысли, имеющее зачастую чрезвычайно абстрактный и даже мистический характер. Он был одним из первых оригинальных мыслителей-энциклопедистов, ставящих понятия-проблемы в нарождающейся русской философской культуре.
Дидактический, учительский акцент характерен для русской философии Х1Х века. Так, например, С.С. Аверинцев писал об учительском характере русской философии 30-х годов Х1Х века. Такое положение в философии продолжало сохраняться и в последующие десятилетия. Особенно наглядно это видно на примере Страхова. Характеризуя его деятельность, С.А. Левицкий писал, что «Страхов не был гений, но он был «учитель» в лучшем смысле этого слова. Говоря словами Розанова, он «стремился звать читателей от случайного и условного к Абсолютному»1.
В.В. Розанов развивал эту мысль более подробно: «Действительно, Страхов – вечный педагог. Даже полемизируя с Фамицыным, с Тимирязевым, Бутлеровым, он как будто внушает им истинные приемы мышления, истинные методы философствования, а не столько занят опрокидыванием их мыслей, и нисколько не занят их уязвлением (обычные приемы полемики). Страхов вечно болел о читателе, о путанице в уме его и о притуплении в русских читателях нравственных и всяческих вкусов; он был «мамкой», «дядькой»: и это несколько даже отразилось в общем старообразном его положении в литературе. Это же было и одной из причин его неуспеха. «Ах, этот старик вечно учит!..» И молодежь пробежала мимо его. Но в Страхове, в нем самом, содержится вечная необходимость «вернуться к нему». И вернутся, и оглянутся, не наше поколение, то следующее или следующие»2.