Семья и школа совместными усилиями вытянули ребенка из среды взрослых. Школа поместила некогда свободных детей в пространство со строгой дисциплиной, превратившееся в конце 18 – начале 19 века в полную изоляцию. Заботами родителей, церкви и моралистов ребенок был лишен прежней свободы взрослого мира. Теперь для него были плеть, заточения и другие наказания, обычно применяемые к преступникам из самых низших слоев населения. Однако такая строгость говорит о новом отношении, отличающемся от прежнего безразличия, - о проявлении чрезмерной любви, ставшей всеобщей в 18 веке. Без труда можно догадаться, что такое вторжение детства в область чувств породило явление, известное ныне как контроль за рождаемостью. Оно появилось опять же в 18 веке, в момент, когда семья завершила свое формирование вокруг ребенка и построила между собой и обществом стену частной жизни.
Глава 2 Отношение поколений в постиндустриальном обществе
поколение ребенок человечество
Современная семья изъяла из общественной жизни не только своих детей, но и значительную часть своих взрослых забот. Она отвечает потребности человека в личном жизненном пространстве и независимости, членов семьи объединяют чувства и привычка к определенному образу жизни. Ей претит тесное сосуществование с другими, наблюдавшееся в прежнем обществе. Конечно, совершенно понятно, что такая победа семьи произошла прежде всего в буржуазной среде: высшее дворянство и народ – эти два полюса социальной лестницы – долгое время сохраняли прежние традиции и не смущались тесным соседством с другими. В народной среде эта солидарность встречается и по сей день. Таким образом, существует связь между чувством семьи и чувством класса. В течение многих веков одни и те же игры были общими для разных сословий; начиная же с Нового времени их разделяют – одни имеют отношение только к людям из высшего общества, другие одновременно к детям и взрослым из простонародья.
Благотворительные школы 17 века для бедных привлекают в той же степени и детей из богатых семей. Напротив, начиная с 18 века мещанские семьи не допускают больше такого соседства и забирают своих детей из учебных заведений для народа, отправляют их в колледжи и пансионы, установив там свою монополию. Игры и школа, прежде единообразные для всего общества, отныне войдут в систему социальных классов. (2, Глава 2) Все происходит так, как если бы полиморфная структура общества разрушилась, уступив место массе маленьких сообществ – семей – и сообществ побольше – классов; семьи и классы объединяют отдельных людей, близких друг другу по духу и образу жизни, тогда как раньше общество в единой ячейке включало людей разных возрастов, сословий и условий жизни. Насколько сословия отличались друг от друга, настолько они были близки в пространстве. Моральная дистанция заменяла дистанцию физическую. Строгость внешних признаков уважения, разница в одежде искупали фамильярность совместного существования. Слуга не отходил от своего хозяина, которому он приходился и другом и сообщником, - явление, сегодняшнему человеку, вышедшему из подросткового возраста, непонятное; высокомерие хозяина как бы соответствовало наглости слуги, и таким образом устанавливалась иерархия, в условиях отсутствия личного пространства находившаяся постоянно под вопросом.
Контраст был всюду: высокое рождение и невероятное богатство соседствовали с нищетой, порок с добродетелью, разврат с набожностью. Тем не менее, такая разномастность никого не удивляла, она принадлежала к разнообразию мира, который следовало принимать таким, какой он есть.
Меж тем приходит время, когда буржуазия перестала выносить давление большинства и постоянный контраст с народом. Она отделяется от остального полиморфного общества и организует свою жизнь в стороне от него, в своих семьях, закрытых для посторонних, в домах, устроенных для личной жизни, в богатых кварталах, огражденных от народного влияния. Некогда терпимое сочетание неравенства становится для нее невыносимым: отвращение богатых родилось раньше стыда бедных. Устройство личного пространства, потребность в новом комфорте, которого оно требовало (между личным пространством и комфортом существует тесная связь), еще более противопоставляли образ жизни народа и буржуазии с материальной точки зрения. Прежнее общество терпимо сохраняло разнообразные стили жизни в тесном пространстве и допускало, можно даже сказать – специально сближало самые отдаленные сословия. Новое же общество предоставляло каждому сословию отдельное пространство, в котором предусматривалось соблюдение основных конвенций, где следовало стремиться к определенному идеалу и никогда от него не удаляться под страхом изгнания.
Чувство семьи, чувство класса и, может быть, чувство рода есть проявление одной и той же нетерпимости к разнообразию и стремления к единообразию.
Глава 3 Экзистенциональный ребенок в организме человечества
Теперь обратимся не к эмпирическому, а к экзистенциональному ребенку, который являет собой единство начального и конечного, мужского и женского начала. Детство есть проявление единообразия как единого образа человека. С одной стороны, оно присуще любому явлению как его начало, как самая первая стадия, появление. С другой, именно детство есть единственное непреходящее в человеке, то, с чем он рождается, живет и умирает. Таким образом, не важно, можем ли мы обнаружить начало начал или нет – детство обнаружит себя в любом случае, проявляясь в непреодолимости поиска ответов на вопросы, одни и те же на все времена. В каком-то смысле можно сказать, что человечество, как бы далеко оно ни ушло в своем развитии, постоянно сохраняет в себе это детскую тягу к знанию, к изучению, исследованию, объяснению – иными словами вживанию в плоть и кровь мира. Возможно, именно благодаря своей уязвимой природе человек обнаружил себя заброшенным в мир, точнее обнаружил мир вокруг столь отличный от него и в то же время столь на него похожий своей неприспособленностью к желаниям.
Во все времена человек остается похож на себя - способностью отражать действительность, которую он может назвать жаждой знания, порывами вдохновения, поиском себя ли, истины ли и прочими "устремительными" существительными. Тыкая пальцем в небо, перебирая средства и способы – очищая зерна от плевел - человек добрался до точностей методов, объективности доказательств и верности предсказаний. Здесь и начинается настоящая наука. Кончается младенчество человека, который все Средневековье только "обучался говорить", и начинается детство как период овладения орудиями производства. Человек начинает искать не просто адекватное, но объективное объяснение миру. Для этого он обращается к научной терминологии, которая хотя и по сравнению с обыденной лексикой в меньшей степени "нагружена" образным и эмоциональным содержанием, все-таки далеко не однозначна. Таким же является и само понятие науки.
Обратимся к широко распространенному пониманию науки. Науку можно определить как "высокоспециализированную деятельность человека по выработке, систематизации, проверке знаний с целью их высокоэффективного использования. Наука - это знание, достигшее оптимальности по критериям обоснованности, достоверности, непротиворечивости, точности и плодотворности"[3]. Но на поверку это определение рисует не выдержать критики. В современной науке сравнительно немного работ, которые достигли "оптимальности" по сформулированным выше критериям. Ведь существует немалое число соискателей и "остепененных", которые лишь пробуют свои силы в науке и оттачивают свое мастерство, публикуя свои во многих случаях далекие от "оптимальности" работы в периферийных научных изданиях. К тому же сами критерии "обоснованности, достоверности, непротиворечивости, точности и плодотворности", в настоящее время до сих пор не имеют однозначной трактовки.
Поэтому справедливее будет определить науку как общественно-историческую развивающуюся форму познавательной деятельности человека, результаты которой выражаются определенной системой понятий. Здесь ничего не сказано о высокоэффективном использовании науки, но ведь нельзя же исключать и того, что познание обусловлено не только практическими нуждами, но и неистребимой жаждой познания нового (иначе говоря, человеческого любопытства). И эта жажда познания далеко не во всех случаях прагматична. И пожалуй, эта жажда – единственное, что действительно свойственно науке; это и единственное, что может объяснить экзистенционального ребенка в ней. Есть какая-та детская наивность в вере в объяснимость природы. Ребенок вопрошая ждет ответа, любого, лишь бы утолить жажду знаний, применить себя к миру. Вопросы ученого, по сути своей будучи подобны ребячеству, тесно связаны с природой познания. Детство не только относится к зарождению и выделению в отдельную область знания, но и содержится в самой сущности научного мировоззрения.
Вообще, сущность детства ярко проявляется в научной революции. Непреодолимость, с какой новые противоречащие факты вступают в научную среду, рушит укорененные парадигмы и мир преобразуется в свете новых знаний. И этому круговороту (лат. revolutio - поворот, изменение) смены старого и нового знания ли, поколения ли нет предела.
Можно проследить аналогию смены научных парадигм со сменой поколений. Открытие начинается с осознания аномалии, то есть с установления того факта, что природа каким-то образом нарушила навеянные парадигмой ожидания, направляющие развитие нормальной науки. (1, Глава 6) В ребенке это проявляется как непреодолимость, причем способствующая укоренению ребенка в бытии и воплощению в будущности. В науке это приводит к более или менее расширенному исследованию области аномалии. И этот процесс завершается только тогда, когда парадигмальная теория приспосабливается к новым обстоятельствам таким образом, что аномалии сами становятся ожидаемыми. Меняется парадигма - что в обществе именуется сменой поколений (интересно, что происходит и обновление словаря и понятийного аппарата). (1, Глава 6) Однако трудно провести четкую границу смены поколений. Равно как и открытие никогда невозможно приурочить к определенному моменту; часто его нельзя и точно датировать. Оно по необходимости представляет собой сложное событие.