Это весомый аргумент. В сущности, он акцентирует научно-культурные последствия утраты здравым смыслом своей компетенции: чем больше научная информация превосходит возможности понимания на основе обычного, связанного с жизненным миром и прививаемого школой опыта, тем меньше ее значение для обеспечения единой культурной ориентации в окружающей действительности. Это не касается такого порой недостаточно учитываемого факта культуры, как расцвет научно-популярной литературы. Труды подобного рода даже становятся бестселлерами. Искусство наших научных публицистов просто блестяще, и одновременно постоянно растет число тех ученых, авторитет которых в научных кругах неоспорим, но которые в то же время умеют довести свои открытия до сведения широкой публики, будь то в форме книг или лекций. Палеонтологи и астрофизики, биохимики и терапевты, геологи и этологи – все они выступают сегодня и как популяризаторы, что демонстрируют издания, выставляемые в витринах любого большого книжного магазина.
К этому надо, естественно, добавить публикации в научных разделах наших крупных газет, а также научные передачи по радио и телевидению. Некоторое представление о масштабах данного явления дают следующие цифры : доля научных передач в программах электронным СМИ составляет у репрезентативных радио- и телестанций более 2 %, а так называемая квота включений еще выше. Против всякого ожидания это немало, скорее даже много, если учесть, что основные культурные функции электронных СМИ иного рода. Ряд подобных примеров легко можно продолжить – это и прекрасное преподавание математики и естествознания в наших школах с продвинутым обучением, и общедоступные курсы науки в учреждениях для обучения взрослых, и известные речи по торжественным случаям наших обладающих даром слова кафедральных светил, так сказать, нынешних Дюбуа-Реймонов.
Таким образом, науки, в том числе естественные, вполне популярны и сегодня. Тем не менее чрезвычайно широкое распространение научно-популярных знаний о мире, в котором мы живем, не могло сдержать падение культурной значимости научных представлений о мире. Можно даже предположить, что здесь есть обратное воздействие : культурная и политическая нейтрализация научных представлений о мире ускоряется ничем иным, как тем, что благодаря массовым коммуникативным средствам эти представления стали вездесущими. Приведем такой пример: индифферентность научного прогресса для культуры становится – постольку поскольку речь идет о когнитивной стороне явления – совершенной, если (как это было сравнительно недавно) об открытии источника космического излучения, находящегося на крайнем отдалении от Земли в 20 тыс. млн. световых лет, сообщается нам за завтраком в утреннем выпуске последних известий перед сводкой погоды.
Чем больше сведений об окружающем нас мире мы пассивно воспринимаем через СМИ17 , тем сильнее уверенность наших современников в полной безразличности для культуры тех изменений, которые претерпевают научные представления о мире. Почему так происходит? Мне кажется потому, что по мере удаления научного знания от здравого смысла постоянно снижается значение этого знания для обеспечения того минимального единообразия ориентации в действительности, которое в культурном и политическом плане поддерживает коммуникативную способность людей. Иными словами, чем глубже проникает наука в пределы очень большого, очень малого и очень сложного, тем меньше значение совершаемых научных открытий для обеспечения социально-культурной целостности и непротиворечивости повседневной ориентации в жизненном мире.
На этом фоне понятно, почему устранение сущностных границ между видами Дарвином в его теории естественно-исторической эволюции было еще способно вызвать у людей серьезную потерю ориентации: под угрозой оказалось различение животного и человека, столь же тривиальное, сколь и фундаментальное для всякой более высокой культуры18 . Это сразу же поколебало уверенность многих в ответе на вопрос о нашей специфической идентичности, и потребовалось определенное время для понимания того, что революция в познании, позволяющая, с точки зрения теории эволюции, говорить об общем происхождении животного и человека, не имеет абсолютно никакого революционного значения для культурного измерения соотношения между животным и человеком. Сейчас опасения насчет того, что прогресс в научном познании может затронуть нашу культурную идентичность, уже не возникает. Конечно, если рассмотреть проблему на когнитивном уровне, то обещанная в следующем тысячелетии расшифровка той большой молекулы, от которой путем передачи генетической информации через поколения зависит биологическая идентичность нашего вида, означала бы подлинный переворот в науке. Но для культурного самопонимания представителей этого вида данное открытие не значило бы ровным счетом ничего, если отвлечься от нормотворчества, которое потребовалось бы в связи со вновь открывшимися возможностями. То есть, в случае удачи такой расшифровки, мы примем ее к сведению спокойно как читатели научных разделов газет, а если не примем, то это (в той мере, в какой здесь не окажутся непосредственно затронутыми наши профессиональные интересы) не будет иметь никакого значения для нашей общей культурной компетенции. Заметим, однако, что речь идет о процессах ориентации, происходящих на когнитивном уровне, тогда как последствия практического использования теоретических открытий могут быть, конечно, огромными. Но чем сильнее будут наши надежды и опасения относительно позитивных и негативных последствий прогресса в научном познании, тем яснее станет осознание того, что когнитивное содержание научного прогресса как раз уже никак не затрагивает нас ни в культурном, ни тем более в политическом отношении.
Чем меньше научная картина мира, в котором мы живем, согласуется с ориентацией в действительности, приобретенной на основе обычного опыта, тем настоятельней необходимость в специальном понятии для определения этой обычной ориентации. Такое определение мы имеем в идее "жизненного мира", которую философ Эдмунд Гуссерль выдвинул в своем знаменитом позднем труде 19 . В социально-теоретическом плане понятие "жизненного мира" относится к той коллективной ориентации в действительности, которая поддерживает нашу способность к социальной коммуникации и сотрудничеству20 . Именно от этой ориентации сейчас отделились научные представления о мире. Это не значит (подчеркнем еще раз), что они уже не могут заинтересовать людей. Но это значит, что для единства жизненного мира наших социальных отношений неважно, интересуемся мы научными представлениями о мире, не интересуемся или даже отвергаем их подобно тому, как упоминавшиеся выше американские креационисты. Отсюда легко заключить, что понятие "жизненного мира" могло быть выдвинуто лишь на той стадии научно-культурного развития, когда успешное проникновение науки в пределы очень малого, очень большого и очень сложного не позволяло уже делать из научных открытий какие-либо обязывающие выводы для нашей общей культурной ориентации. Разумеется, техническое и экономическое использование достижений научного прогресса глубоко изменяет наш жизненный мир. Однако освоение этих цивилизационных сдвигов уже не предполагает рецепции их теоретических предпосылок. Таким образом, современная цивилизация все больше превращается в цивилизацию "черного ящика", которая требует от нас искусства полезного обращения с плодами научной цивилизации, не предполагая в то же время общекультурной необходимости в теоретическом понимании того, чтó происходит под крышкой нашего карманного калькулятора или под капотом нашего автомобиля. К этому вопросу мы еще вернемся.
Растущую несовместимость жизненных миров и научных представлений о мире можно, между прочим, продемонстрировать на примере того неожиданного эффекта, который нередко дают попытки ученых популярно рассказать о вещах, крайне удаленных от обычного жизненного опыта людей. Скажем, человек, проявляющий какой-то интерес к вопросам космологии, даже будучи профаном, с энтузиазмом отнесется к сообщению о том, что происшедшее в течение минуты после взрывного начала расширения Вселенной слияние примордийных нейтронов с соответствующим числом протонов в ядра дейтерия и ядра гелия при случайно сохранившемся неравновесии между числом нейтронов, с одной стороны, и числом протонов, – с другой, высвободило достаточно много протонов для позднейшего образования атомов водорода. В ином случае никогда не возник бы космос, ставший впоследствии объектом исследования космологов. Тем не менее слова о том, что такой избыток протонов вскоре после взрывного начала расширения Вселенной все же "к счастью" образовался, ошеломляет21 . Аналогичный эффект производит и относящееся к будущему сообщение о том, что когда через миллиарды лет наше Солнце развалится, взорвется и, наконец, превратится в гигантскую, раскаленную докрасна звезду, достигающую земной орбиты, человечество "наверняка будет уже в состоянии" совершать путешествия "к другим солнечным системам"22 .
Как уже отмечалось, все это эффекты, возникающие при попытках популяризировать то, что вполне можно принять к сведению и при определенных условиях даже понять, но просто невозможно интегрировать в жизненный мир человека. Если бы ссылка на счастливое стечение обстоятельств, обусловившее появление избытка протонов не была шуткой, а воспринималась всерьез, то столь же серьезно надо было бы возразить, что наша способность считать себя осчастливленными теми или иными событиями не простирается до момента взрывного начала расширения Вселенной. Всерьез относился к подобным научным и культурно-историческим взаимосвязям в прошлом веке Фридрих Энгельс. Во введении к "Диалектике природы" он сначала настраивает нас на гибель всего сущего, сообщая о гибели Земли в пламени Солнца. Затем он ободряет нас : тем не менее мы уверены-де, что в бесконечных пространствах космоса (тогда об этом говорили еще в ньютоновских категориях) где-нибудь, когда-нибудь, на какой-то блуждающей звезде в другой солнечной системе возродится цветущая жизнь. Таковы утешения диалектического материализма 23 .