Не эта ли неразбериха и путаница между личной и частной формами собственности, прежде всего на понятийном уровне, явилась причиной тех метаморфоз, которые пришлось претерпеть институту собственности по воле все тех же «социальных субъектов», стоящих у кормила власти в ХХ веке?
Первый раз это было связано с желанием большевиков как можно быстрее покончить с самым главным, по их мнению, виновником существовавшей социальной несправедливости – частной собственностью. При этом революционная практика опиралась на главную идею, которую Маркс и Энгельс выразили еще в «Манифесте Коммунистической партии»: «В этом смысле коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности» (8, с. 438). Но поскольку это положение стало программным для коммунистов, то те, кто взялся за коренное переустройство мира, с понятием «частной собственности» связывали все, что было «незаконно награблено». Поэтому уничтожение частной собственности, в их понимании, должно было сводиться к «экспроприации экспроприаторов». При этом никто и не считал особо нужным вникать в понимание самой сути отношений собственности вообще, и института частной собственности, в частности. Отсюда, как известно, появление и законодательно закрепленное в конституциях государств социалистического типа, например, в СССР, таких видов собственности, как государственная (общенародная), колхозно-кооперативная и личная. При этом введение понятия личная собственность было обусловлено не столько действительным осмыслением и пониманием подлинной сути и особенностей данной формы владения, сколько причинами идеологического и политического характера.
В очередной раз, но уже в конце ХХ века, необходимость радикальной смены института собственности молодыми суверенными государствами, появившимися на всем постсоциалистическом пространстве, была продиктована, опять-таки, не внутренне диктуемой логикой их экономического развития и критериями научной целесообразности, а причинами политического характера. При жесточайшем противоборстве, существовавшем между двумя политическими системами, альтернативой «социалистической плановой экономике» выступала система общественных отношений и институтов, имевшая многовековую историю, формировавшаяся и совершенствовавшаяся вместе с порядками, устанавливаемыми стихией «свободного рынка» – этого детища субъект-объектной парадигмы. Поэтому логически вполне объяснимо, что когда социалистическая система была вынуждена сойти с исторической арены, то перспектива построения нового типа государственности на образовавшемся постсоветском пространстве в сфере экономики могла определяться только лишь с ориентацией на идеологию подобного типа рынка.
Учет данного обстоятельства диктовался необходимостью вхождения вновь образовавшихся государств в мировое цивилизационное пространство, где именно частная собственность в этом, общепринятом еще с античных времен ее понимании, являлась священной и неприкосновенной. Именно в угоду этой социально доминирующей догме инициаторы социальных реформ на всем постсоветском пространстве главную свою задачу видели опять в уничтожении, но только теперь именно социалистической – общенародной, (как деперсонифицированной) и личной (в советском ее понимании) собственности, и в возрождении во всех сферах общественной жизни частнособственнических отношений. Что нашло соответствующее отражение в новых конституциях этих стран.
Именно подобный, частнособственнический характер отношений, по мнению авторов этих конституций, считался своего рода чуть ли не панацеей, которая должна была разом решить все накопившиеся на тот период времени социально-экономические проблемы. И даже простое провозглашение своей приверженности идеалам именно подобного типа отношений должно было, в их понимании, автоматически, благодаря коммерциализации и проявлению конкуренции, стимулировать предпринимательскую активность всего населения своих стран. Ведь в условиях индустриального и постиндустриального этапов общественного развития именно рынок как «поприще экономической свободы», всячески преподносился в качестве очевидного и единственно надежного критерия эффективности экономики. А вместе с этим – и государственного управления, руководствующегося данной идеологией, и соответствующего типа права.
Однако недавние события, связанные с разразившимся глобальным экономическим кризисом вполне убедительно продемонстрировали всю иллюзорность подобного представления. И причина здесь кроется не столько в каких-то конкретно по характеру, или не вовремя предпринятых отдельным государством или тем или иным их союзом мерах. Все дело в той ущербности, что таит в себе вся субъект-объектная парадигма социальной самоорганизации с ее ориентированностью на сохранение в любой социальной среде в самых различных модификациях как определяющего вида только одного типа отношения, это – отношения господство-подчинение.
Отсутствие четких представлений о путях и способах перехода от тотально-огосударствленной социалистической экономики к совершенно иной по своей природе экономической системе отношений обернулось необходимостью использовать для этих целей, как чужого опыта, так и прямых подсказок со стороны наиболее «продвинутых» в этом отношении стран. Так, например, в России, организация подобного типа мероприятий «проводилась быстро, без обсуждений и дискуссий и с беспрекословным выполнением приказов «сверху». Последние поступали в форме президентских указов, правительственных постановлений и распоряжений, инструкций Госкомитета по имуществу (ГКИ). Стоит отметить, что данный принцип был предложен западными консультантами, которым Всемирный банк выделил в 1992 г. 90 млн. долларов на «организационную поддержку российской приватизации» (9, с.10).
Сам по себе процесс разгосударствления в форме, так называемой ваучерной и денежной приватизации, осуществлявшийся в разных формах и с разной степенью интенсивности на всем постсоветском пространстве, в принципе, являлся вполне оправданным.
Во-первых, сама идея так называемой безвозмездной передачи общенародной собственности при помощи различного рода ПИКов, купонов, ваучеров и т.п., на деле предполагала перемещение общенароднойсобственности именно в личную собственность всех граждан бывших союзных республик. И внешне этот акт выглядел вполне логичным и справедливым. Ведь часть бывшего общенационального богатства, созданного не одним поколением советских людей, формально, на основе заслуг каждого, была поделена и роздана среди всех граждан страны. Правда, юридически все это преподносилось под эгидой превращения всех их не в личников, а именно в частников.
Во-вторых, даже в тех случаях, когда осуществлялась так называемая денежная приватизация, путем продажи, как акций предприятий, так и самих этих предприятий, их имущества (активов) и т.д. то и здесь вероятность перехода объектов бывшей государственной собственности именно в руки отдельных лиц, то есть, в их личную собственность, оставалась весьма большой. А если принять во внимание еще и то, что сам процесс данной формы разгосударствления осуществлялся в спешным порядком, без особого научно-теоретического и методологического обоснования, а самое главное, без должного законодательно-правового обеспечения, то все это, в конечном итоге, послужило одной из главных причин перевода основной части бывшей общенародной собственности в разряд все той же личной собственности. И теперь ее обладателями стал более ограниченный, своего рода «избранный» круг лиц. В его состав вошли представители бывшей властно-управленческой номенклатуры, наиболее оборотистые и предприимчивые люди, и даже откровенно уголовные элементы.
В результате сложилась довольно-таки парадоксальная ситуация. Всемолодые государства, практически, при разгосударствлении и приватизации, пошли по пути получения, в лице своих граждан, как можно большего числа владельцев именно личной собственности. Это даже стало трактоваться как формирование для всех «равных стартовых возможностей». Одновременно власть всячески старается создавать условия для активизации предпринимательской деятельности именно всех своих граждан, в том числе, очевидно, и владельцев личной собственности. Но, тем не менее, на деле замечать сам факт наличия личной собственности и признавать официально юридический статус владельцев этой формы собственности, похоже, никто так и не собирается. Иначе как можно объяснить то обстоятельство, что все эти государства, в своих конституциях, защищая право на собственность, признавая наличие разных ее видов и форм, среди них о личной собственности даже и не упоминают. Похоже, что все они, исключительно по идейным соображениям, в целях наглядной демонстрации о своем безоговорочном отречении от своего недавнего советского прошлого, особенно в сфере отношений собственности, опять пошли по пути только чисто терминологических нововведений.
Сначала большевики, в качестве упразднения частной собственности, провозгласили ее замену на личную собственность. Но делалось это большей частью только на уровне простой терминологии. Ведь, по сути, так называемая личная собственность в условиях социализма оставалась ни чем иным, как все той же частной, то есть обусловленной формой владения.