4. Единство природного и социального в человеке
Трагедии ушедшего недавно в историю XX в., а вместе с ним и II тысячелетия оставили у многих живущих ныне поколений людей твердую убежденность в неистребимости зла, внушили даже многим ученым и философам мысль о том, что агрессивность, эгоизм, жажда власти — природные, а потому неискоренимые свойства человека. Находилось немало теоретиков и идеологов, которые способствовали распространению подобных взглядов, поскольку видели в них надежный способ обретения личного благополучия, достижения определенного классового, кастового или корпоративного интереса. Для научного подкрепления таких взглядов нередко использовали дарвиновскую теорию естественного отбора, в соответствии с которой казались неопровержимыми аргументы "с позиции силы". Индивиды, неспособные к самосохранению, должны вымирать (или уничтожаться "гуманными", а если потребуется, и насильственными способами), освобождая жизненное пространство тем, кто обладает биологически большей жизненной силой, энергией и жестокостью. Американский антрополог А. Кейт в своих трудах, посвященных эволюции человека, писал, например, что условия, вызывающие войну, разделение животных на враждующие между собой группы, борьба их за "территорию" и т.д. сформировали комплекс враждебности и закрепили его в инстинктах задолго до появления человека. Человек поэтому несет закрепленную в своих генах страсть к господству, собственности, убийствам и войнам. В таком случае вспышки жестокости у современного человека — это не что иное, как рецидив звериных инстинктов, которые общество из века в век подавляет, но не в силах искоренить окончательно. Отсюда вытекает еще один вывод о том, что все добрые начала у человека не наследуются, а порождаются должным воспитанием, трудом, религией, философскими идеями и прочими социальными факторами. Только эти идеи и средства воспитания могут противодействовать врожденным эгоистическим устремлениям людей, направленным наличную выгоду, лидерство и прочие безнравственные деяния.
Однако сторонники концепции о врожденной агрессивности животных и наследовании человеком качеств эгоизма и индивидуализма были не вполне добросовестными последователями Ч. Дарвина, уже хотя бы потому, что сам великий естествоиспытатель никогда не делал подобных неуравновешенных выводов. Напротив, в своем труде "Происхождение человека и половой отбор" (1871) он писал: "Всякое животное, одаренное ясно выраженными общественными инстинктами, включая сюда привязанность между родителями и детьми, должно обязательно приобрести нравственное чувство, или совесть". Тогда, в середине XIX в., эти идеи нельзя было расценивать иначе как логическое завершение материалистических идей XVI!! в. о естественном происхождении нравственных чувств человека, наряду с чувствами справедливости, собственности, свободы и других человеческих качеств, направленных на преодоление умозрительных идеалистических концепций, не удовлетворявших задачам науки.
Именно поэтому Дарвин не был одинок в своих убеждениях. Размышляя о природе человеческих чувств еще в 1840 г., французский философ и экономист П.Ж. Прудон (1809—1865) задавался вопросом о том, есть ли качественное различие между нравственным чувством у человека и животного или оно имеет лишь количественный характер. Если бы, считал он, кто-нибудь в прежние времена утверждал лишь о количественном различии, его сочли бы безумцем и святотатцем. И приняли бы эти соображения за оскорбление религии и нравственности. Выступая против теологических и откровенно идеалистических противопоставлений нравственных чувств человека и их природной основы, он делал вывод о том, что "общественный инстинкт свойственен человеку и животным в различной степени, но по существу он у того и у другого одинаков... Общественный инстинкт, нравственное чувство существует и у животных".
Развивая идеи Дарвина, представители "эволюционной этики", также как Г. Спенсер, Ш. Лстурно. Т. Гексли и др., рассматривали нравственные чувства, аналогичные проявлению добра и зла, как результат эволюционного развития биологических инстинктов, не акцентируя внимание на качественном различии между чувствами животных и эмоциями человека. Г. Спенсер, в частности, писал, что "связь между удовольствием и благодетельным действием с одной стороны, и между страданием и пагубным действием, с другой, возникшая вместе с появлением одаренных чувствительностью существ и продолжавшаяся непрерывно у всех одушевленных существ до человека, проявляется обыкновенно и у него".
Проявление у человека этических чувств и оценок рассматривалось в рамках этих дарвиновских традиций как осуществляющееся на основе нравственных инстинктов и непосредственных ощущений, свойственных животным. В свое время отдал должное такому пониманию природы нравственности и К. Каутский, который писал, что "животным инстинктом и ничем иным является нравственный закон. Этим объясняется его таинственная природа, этот голос внутри нас, не связанный ни с каким внешним толчком, ни с каким видимым интересом... Не из нашей познавательной способности, но из области наших инстинктов исходит нравственный закон, также и нравственное суждение, равно как и чувство долга и совести.
Нет ничего удивительного в том, что в советской философии подобные взгляды объявлялись ненаучными, рассматривались не иначе как "биологизаторские", исходя из Марксова определения сущности человека и других положений классиков исторического материализма относительно природы и происхождения собственности, морали и других качеств человека, которым присваивался статус "социальных". В науке признаются уместными и объективными лишь методы научной критики, которая, в свою очередь, должна учитывать историчность. Можно ли, например, в наше время безапелляционно объявлять ненаучными взгляды Ч. Дарвина, Т. Гексли, Г. Спенсера и других классиков науки на том основании, что сейчас они оказываются не достаточно обоснованными и в чем-то даже наивными? Для своего времени это были смелые попытки выйти за грань доступного экспериментальной науке, которые все же опирались на добросовестные и внимательные наблюдения за явлениями природы. Они не могли ответить на многие вопросы, касающиеся человеческих качеств, однако ясно ставили эти вопросы и указывали направление движения творческой научной мысли.
Научное движение, начатое Дарвином, развертывалось в двух направлениях. Во-первых, отстаивая и развивая его мысли о сродстве животных и человеческих эмоций, о возможности непрерывного "перерастания" нравственных инстинктов у животных в нравственность человеческую, многие исследователи досконально изучали все формы проявления у животных агрессии, миролюбия, эгоизма и альтруизма. Другие исследователи акцентировали свое внимание на качественном различии между тем и другим. Но даже признание этого качественного различия не всех устраивает своей "неопределенностью" и "аморфностью". Некоторые авторы требуют еще большей категоричности. В. К. Бакшутов, например, пишет: "Укоренившийся ныне взгляд, согласно которому нравственные чувства человека качественно отличаются от животных чувств и инстинктов, если говорить только "в общих чертах" о тех и других чувствах, является лишь в известном смысле, возвратом к взглядам, господствовавшим в этой области до Дарвина и его последователей". Согласно взгляду, называемому автором "сенсуалистическим", в разуме нет ничего такого, чего не было в чувствах. Однако настолько упрощенно никто из "старых" мыслителей, начиная с Ф. Бэкона, картину формирования человеческого сознания не представлял. Борясь с собственным же упрощением картины, естественно, легче обеспечить себе полную победу и добиться небывалой ясности в рассматриваемом вопросе, при которой ничего не остается, как поверить необыкновенным возможностям предлагаемого автором диалектико-информационного подхода. "Внутренний механизм возникновения нравственных чувств можно раскрыть, только допустив возможность иного (т.е. именно диалектико-информационного) подхода: в нравственных чувствах нет ничего, чего бы раньше не было в разуме, интеллекте и других видах социальной информации".
Единственно, где автор готов отступить от категоричности, это в том, что при образовании нравственных чувств "из ничего", т.е. из социальных факторов, возникают какие-то побочные "прибавления", но ими можно пренебречь ввиду их малости, зато можно будет увидеть процесс "в чистом виде". Ас учетом необычных прибавлений, хотя это и звучит крайне абстрактно, перед нами восстанет вся целостность человеческой нравственности, но уже не "в общих чертах", не абстрактно, а как нельзя более конкретно.
Надо полагать, что такие "остатки" в диалектико-информационном подходе — некоторые не объяснимые пока его возможностями факты. Например, отсутствие единого мнения у антропологов о причинах такого явления, как погребение неандертальцев. Действительно, причины, побуждавшие неандертальцев хоронить умерших членов своей стадной общины, а не оставлять их, следуя стадным инстинктам, непогребенными, пока остаются открытыми. Некоторые ученые видят в этом человеческую заботу об умерших и надежду на их возможное воскрешение, т.е. зачатки религиозных обрядов. Об этом свидетельствует поза захороненных неандертальцев. Другие ученые считают этот феномен результатом чисто инстинктивных побуждений. Однако этот "разброс мнении" не мешает творцам "диалектико-информационного подхода" утверждать вполне определенно о том, что факт погребения неандертальцев фиксирует зарождение нового чувства, не известного в мире животных. — чувства человечности, или сострадания.