Но умеренность не есть посредственность, а есть ценность, свидетельствующая о силе разума. Импульсы, страсти, чувства всегда тяготеют к излишествам, всегда чрезмерны и поэтому опасны. Разум должен дозировать, ограничивать стихийно-импульсивные стремления. Однако ту же самую задачу разума встречаем и у Платона, например в знаменитом мифе о крылатой колеснице. Возница, управляющий колесницей, скорее символизирует разум. Он занят тем, что умеряет непослушные порывы коней, которые символизируют вожделеющую и гневную части души. Чтобы душа устремлялась ввысь, к миру идеальному, нужно научиться управлять страстями, ибо “плебейские кони” – наша вторая дурная натура – тянут без устали вниз. Платон не ставит цели абсолютной победы над страстью. Так же как Аристотель, он считает это невозможным. Но умение держать её в границах, в рамках полагает обязательным для добродетельного человека.
Конечно, греки не всегда были умеренными как в жизни, так и в творчестве. Но они осознали меру как ценность. В таком осознании они увидели радикальное отличие цивилизованности от варварства. Они заложили основы понятия цивилизации, отличив того, кто стремится управлять страстями, от незнающего меры, - точно так же как они возвысили и оценили искусство мастера. Без понимания значения созидательности и мастерства труд, приносящий необходимые средства к жизни, ценился бы не выше, чем разбой. Ведь последний тоже неплохо справляется с задачей удовлетворения потребностей.
Античная Греция задала некоторую модель цивилизации вообще, цивилизации как таковой. Модель получилась, однако, сложной и во многом противоречивой. Но она остаётся и навсегда останется притягательной, особенно в тех случаях, когда цивилизация где-либо оказывается под угрозой или ищет новые импульсы для обретения свежего дыхания. Греческая модель статична – “статуарна”, по выражению А. Ф. Лосева. Она ориентирована на самосохранение, а не на саморазвитие. В этом выразилась трагичная судьба античности, поскольку она оказалась не в состоянии выжить в изменившихся условиях, что и предопределило её гибель. Но качество “статуарности” позволяет служить моделью, которую удобно изучать. Самое же главное состоит в том, что в силу это же качества её можно встраивать в состав иной цивилизации. Правда при этом приходится решать сложнейшую проблему о путях и способах такого встраивания, то есть проблему совместимости с тем, во что она встраивается. Последующее развитие цивилизации, основанной на ценностях христианства, демонстрировало различные варианты решения данной проблемы. Однако при всех вариантах (если, конечно, не происходил тотальный отказ от прошлого) признавалась ценность интеллектуально-технической стороны древнегреческой мысли. Достижением высочайшей техники мышления античность обязана главным образом творчеству Платона и Аристотеля, опиравшимся на предшествующие достижения греческой мысли. Эти достижения в своей совокупности составили феномен, называемый древнегреческой философией.
Древнегреческая философия есть то, что вырабатывает и закрепляет универсальные приёмы мышления, не ограниченного ничем внешним, прежде всего верой и чувственным опытом. Философский подход – это подход ко всему с точки зрения неумолимой логичности рассуждения. Это мысленный анализ и синтез, постепенно, шаг за шагом открывающий причины вещей, которые, как правило, недоступны органам чувств. Одновременно это теория, создаваемая не для практических или иных нужд, а исключительно для поиска истины не в смысле непосредственного ответа на вопрос “как жить?”, а прежде всего ответа на вопрос, что и как, по каким законам может существовать. Это непрерывная и упорная работа мысли над смыслами слов и работа языка, стремящегося непротиворечиво и отчётливо выразить мысль.
Видимо, в отмеченном понимании философии есть действительно уникальное порождение эллинского гения. Во всяком случае современные данные из истории других народов не свидетельствуют о существовании чего-то подобного в других географических регионах ранее, чем философия возникает в Древней Греции. Восточная мудрость хотя и старше греческой, но совсем другого типа. Только после создания философии древними греками она стала доступной другим народам и стимулировала их самостоятельные поиски на той же ниве. Но такие поиски, конечно, оказывались проблематичными по самой своей природе, поскольку требовали возврата к философии античности, её осмысления и переосмысления в составе иной культуры и иного времени. Они требовали в том числе отсечения того, что оказывалось заведомо неприемлемым. В последнем случае не могло не возникать соблазнов и искушений, вызванных неоспоримым очарованием древних.
Итак, греческая философия начинается, по-видимому, с нескладного тезиса о том, будто вода есть материнское лоно всех вещей, принадлежащего Фалесу Милетскому. Однако справедливо суждение Ф. Ницше: “Слова Фалеса «всё – вода» подымают человека выше червеобразного ощупывания и ползания кругом, свойственных отдельным наукам, он предчувствует конечную разгадку всех вещей и благодаря этому предчувствию побеждает обычную тусклость более низких ступеней познания” (Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху Греции. М., 1994. Стр.203). Действительно, сказав, что “всё из воды”, Фалес сказал нечто большее, а именно то, что мир обладает целостностью, единством. Одновременно он выразил убеждение, что данные чувственного опыта, то есть то, что мы видим, слышим, осязаем и так далее, - это ещё не всё, и мы, следовательно, имеем право на мысленную гипотезу. Последняя не вытекает непосредственно из фактов наблюдения, но не должна противоречить им; она призвана их объединить и обобщить. Доказательством её истинности может служить её логическая непротиворечивость и возможность с её помощью нечто объяснить, предвидеть, открыть. По пути указанному Фалесом, пошли другие древние философы, а вслед за ними и последующая философия.
Однако “любовь к мудрости”никогда не сводилась лишь к поиску первоначала. Она была мудрой и острой мыслью, независимо от предмета размышлений. Тот же Фалес известен своими изречениями на разные темы. “Он сказал, что между жизнью и смертью нет разницы. – Почему же ты не умрёшь?” – спросили его. “Именно поэтому”, - сказал Фалес. На вопрос, что возникло раньше, ночь или день, он ответил: “Ночь – раньше на один день”. Кто-то его спросил, можно ли скрыть от богов дурное дело. “Ни даже дурное помышление” – сказал Фалес.
Один прелюбодей сказал ему: “Разве я клялся не блудить?” Фалес ответил: “Прелюбодеяние не лучше клятвопреступления”.
Его спросили, что на свете трудно? – “Познать себя”. Что легко? – “Советовать другому”. Что приятнее всего? – “Удача”. Что божественно? – “То, что не имеет ни начала, ни конца”. Что он видел небывалого? – “Тирана в старости”. Когда легче всего сносить несчастье? – “Когда видишь, что врагам ещё хуже”. Какая жизнь самая лучшая? – “Когда не знаем того, что осуждаем в других”. Кто счастлив? – “Тот, кто здоров телом, восприимчив душою и податлив на воспитание”.
Он говорил, что о друзьях нужно памятовать очно и заочно, что надобно не с виду быть пригожим, а с норову хорошим. “Не богатей дурными средствами, - говорил он, - и пусть никакие толки не отвратят тебя от тех, кто тебе доверился”.
Умер Фалес, глядя на гимнастические состязания, от жары, жажды и старческой слабости. На гробнице его написано: “Это гробница мала, но слава над ней необъятна: В ней пред тобою сокрыт многоразумный Фалес” (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., Стр.74-75).
Античность в свете истории
Процесс встраивания античности в иную культуру манит открывающимися новыми возможностями. Но он же чреват опасностями и соблазнами. Жертвой таких соблазнов, видимо, стал Ф. Ницше. Во всяком случае, глубочайшее и многостороннее знание античной культуры, страстное увлечение древними не спасло его от склонности к построению утопий, от противопоставления красоты и силы нравственности и человеколюбию, что так характерно для ницшеанства. Напротив, античность оказалась для Ф. Ницше стимулом к “переоценке всех ценностей”, к культурному нигилизму, хотя попутно им были получены привлекательные результаты на путях критики лицемерия и фальши общепринятой морали.
Утопический пафос Ф. Ницше – в самоутверждении индивида ценой преодоления всякой морали и интеллекта, отказа от них. Не случайно, он особенно высоко ценит не Платона и Аристотеля, а первых греческих философов. Он видит в них образцы цельности человеческой натуры, что, по Ф. Ницше, само по себе есть вызов дряблому и образованному человеку, придавленному изучением наук и обязательной моралью.
Ф. Ницше представляется, что досократовские философы, в отличие от Платона и Аристотеля, более свободны, внутренне раскованны, непринуждённы. Они решительно и смело отстаивают право личности на произвол. Так, Анаксагор ввёл свой Нус (Ум),”обладающий свободной волей и зависящий только от себя. В нём он ценил именно возможность поступать согласно своим желаниям и действовать без всяких ограничений и определений – ни со стороны причин, ни со стороны целей” (Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху Греции. М., 1994. Стр.248). Демокрит же, по Ф. Ницше, оценивается положительно как благородный исследователь, скиталец, не имеющий родины и поэтому ничем не связанный (Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху Греции. М., 1994. Стр.252). Прогресс греческого духа мыслится Ф. Ницше в обратном порядке по сравнению с направленностью истории. Чем ближе к древним орфическим оргиям и мистериям, тем выше и свободнее дух и наоборот – чем ближе к теоретическим построениям Платона и Аристотеля, тем больше скованности и несвободы: подчинение жизни познанию лишает её творчества. Однако насколько соответствует реальности оценка, например, Платона как сугубо идеального философа, зовущего выше всего и прежде всего к вершинам познания и совершенства?