Наконец, эгоизм и альтруизм, две полные противоположности, могут скрещиваться в своем воздействии на человека. В известное время, когда распавшееся общество не может уже более концентрировать индивидуальную деятельность, бывают тем не менее индивиды или группы индивидов, которые, испытывая на себе это общее состояние эгоизма, стремятся к чему-то другому. Прекрасно чувствуя, что нельзя уйти от самого себя, переходя от одних эгоистических удовольствий к другим и сознавая, что быстротекущие радости, даже непрестанно обновляемые, никогда не могут усмирить их беспокойства, они ищут более длительного объекта для своей привязанности, который мог бы дать им смысл в жизни, но так как они не дорожат ничем реальным, то получить некоторое удовлетворение они могут только тогда, когда создадут для себя идеальный объект. Весь смысл жизни вкладывают они в свой идеал, и ничто иное не имеет для них цены. Они живут, таким образом, двойной, полной противоречий жизнью: являются индивидуалистами по отношению ко всему, что касается реального мира, и безграничными альтруистами по отношению к вышеупомянутому идеальному объекту. А мы знаем, что оба этих состояния неизбежно ведут человека к самоубийству. [224.4]
Так как самоубийство по самому своему существу носит социальный характер, то следует рассмотреть, какое место занимает оно среди других социальных явлений.
Первым и наиболее важным вопросом, который при этом возникает, является вопрос: нужно ли отнести самоубийство к деяниям, дозволенным моралью, или к актам, ею запрещенным? Следует ли видеть в самоубийстве своего рода преступление?
Самоубийство было формально запрещено в христианском обществе с самого его основания. Еще в 452 г. Арлский собор заявил, что самоубийство - преступление и что - оно есть не что иное, как результат дьявольской злобы. Но только в следующем веке, в 563 г., на Пражском соборе это запрещение получило карательную санкцию. В противоположность этому революция 1789 г. уничтожила все эти репрессивные меры и вычеркнула самоубийства из списка преступлений против закона. Но все религиозные учения, к которым принадлежат французы, продолжают запрещать самоубийство и налагать за него наказания; общее моральное сознание также относится к нему отрицательно. Оно все еще внушает народному сознанию какое-то отвращение, распространяющееся и на то место, где самоубийца привел в исполнение свое решение, и на тех лиц, которые касались его трупа.
В Англии до 1823 г. существовал обычай тащить труп самоубийцы по улицам, проткнув его колом, и хоронить его при большой дороге без всякой религиозной церемонии. Да и теперь их хоронят отдельно от прочих. Самоубийца объявлялся отступником, а его имущество отбиралось государством. И только в 1870 г. был отменен этот закон одновременно со всеми другими видами конфискаций за отступничество. Правда, слишком преувеличенное наказание уже давно сделало закон неприложимым; суд присяжных обходил его, заявляя по большей части, что самоубийца действовал в момент сумасшествия и, следовательно, является невменяемым. [312.4]
В Цюрихе, рассказывает Мишлэ, труп некогда подвергался ужасному обращению. Если человек покончил с собой кинжалом, то около его головы вбивали кусок дерева, в который вонзали нож; утопленника погребали в пяти шагах от воды, в песке. В Пруссии до уголовного уложения 1871 г. погребение должно было происходить без всякой торжественности и без религиозных церемоний. Новое германское уголовное уложение еще наказывает соучастие тремя годами тюремного заключения. В Австрии старые канонические правила остались почти неприкосновенными. [322.4]
Следует отметить, учитывая общую направленность рассмотрения феномена суицида в моей статье, что Россию отличало от многих европейских государств более взвешенный и дифференцированный подход к этому явлению общественной жизни: законы, карающие самоубийство, постоянно уточнялись и дополнялись. Так, например, до проведения реформ Петром Великим предусматривался только суд церкви и никакой уголовной наказуемости за покушение на самоубийство или за самоубийство. Первые формы наказуемости сознательного суицида появляются в военном уставе Петра Первого за 1716 год. Позже по русскому законодательству классифицировались 2 вида самоубийства: суицид, совершенный в состоянии вменяемости (уголовно наказуемо), и в состоянии невменяемости (ненаказуемо), причем меры, предпринимаемые в отношении сознательно покушавшихся на собственную жизнь, постоянно смягчались (см. Уложения о наказаниях 1845, 1857, 1866 и 1885 годов). Не подвергались в соответствии со статьей 1474 Уложения наказанию лица, которые пошли на смерть по великодушному патриотизму ради сохранения государственной тайны или из желания сохранить честь и целомудрие (самоубийцы такого рода не лишались церковного погребения, все их распоряжения оставались в силе). [22.5]
Если оставить в стороне различие в деталях репрессивных мер, принимавшихся разными народами, то можно увидеть, что регламентация самоубийства прошла через две главные фазы. В первой - личности запрещено кончать с собой самовольно, но государство может выдать на это свое разрешение. Деяние становится безнравственным лишь в том случае, когда его совершают отдельные лица на свой страх, без участия органов коллективной жизни. При известных обстоятельствах общество как бы уступает и соглашается разрешить то, что принципиально оно осуждает. Во втором периоде - осуждение носит абсолютный характер и не допускает никаких исключений. Возможность распоряжения человеческой жизнью, за исключением смерти как возмездия за преступление, отнимается даже не только у заинтересованного субъекта, но даже и у общества. Этого права отныне лишены и коллективная, и индивидуальная воля. Самоубийство рассматривается как безнравственное деяние по самой своей сущности, само по себе, вне зависимости от того, кто является его участником.
Без сомнения, уже в античной общине личность не настолько принижена, как у первобытных народов. За ней уже признается социальная ценность, но эта ценность рассматривается исключительно как достояние государства. Община поэтому могла свободно распоряжаться личностью, лишая в то же время личность права распоряжения самой собой. Но теперь личности придают такое достоинство, которое ставит ее выше самой себя и выше общества. Пока она не пала и не потеряла благодаря своему поведению права называться человеком, она для нас является, так сказать, частицей той высшей природы sui generis, которой все религии наделяют своих богов и которая ставит их вне посягательств со стороны смертных. Личность получила религиозный оттенок; человек стал богом для людей. И поэтому всякое покушение на личность кажется нам оскорблением святыни. Чья бы рука ни наносила удар, он производит на нас отталкивающее впечатление только потому, что он посягает на то священное, что заключается в нас и что мы должны уважать и в себе, и в других людях. [367.4] Следовательно, самоубийство осуждается по тому, что оно противоречит культу личности.
При этих условиях самоубийство необходимо причисляется к поступкам безнравственным; ибо оно, по своему основному принципу, отрицает эту религию человечества. Убивая себя, человек наносит, говорят нам, вред только самому себе. Это - заблуждение. Общество оскорблено, потому что оскорблено чувство, на котором основываются в настоящее время его наиболее почитаемые моральные аксиомы и которое служит почти единственной связью между его членами; это чувство было бы подорвано, если бы такое оскорбление могло совершиться беспрепятственно. В самом деле, каким образом могло бы оно сохранить малейший авторитет, если бы, при его оскорблении, моральное сознание не протестовало? С того момента, как человеческая личность признается и должна быть признана святыней, которой не может произвольно распоряжаться ни индивид, ни группа, всякое покушение на нее должно быть запрещено. Неважно, что преступник и жертва соединяются при этом в одном лице: социальное зло, следующее из акта, не исчезает только потому, что преступник причинил страдание только себе. Если факт насильственного прекращения человеческой жизни сам по себе всегда возмущает нас, как оскорбление святыни, то мы не можем терпеть его ни в каком случае.
Мы не хотим этим сказать, что следует вернуться к тем диким мерам, которые применялись в предыдущие века к самоубийцам. Они были установлены в эпоху, когда под влиянием преходящих условий всякая карательная система проводилась с преувеличенной жестокостью. Но следует соблюсти принцип, что самоубийство как таковое должно быть осуждено. Остается исследовать, какими внешними признаками может выражаться это осуждение. Достаточно ли одних моральных санкций или нужны еще и юридические, и какие именно?
По всем моральным соображениям, установить можно было бы лишь чисто моральные наказания. Единственное, что возможно, это - лишить самоубийцу почестей правильного погребения. Лишить покушавшегося на самоубийство некоторых гражданских, политических или семейных прав, например некоторых родительских прав или права быть избранным на общественные должности. Но как бы ни были законны эти меры, они никогда не будут иметь решающего влияния. Было бы ребячеством думать, что они в силах остановить такое сильное течение.
К тому же сами по себе эти меры не коснулись бы корней зла. В самом деле, если мы отказались запретить законом самоубийство, это значит, что мы слишком слабо чувствуем его безнравственность. Мы даем ему развиваться на свободе, потому что оно не возмущает нас в такой степени, как это было когда-то. Но никакими законодательными мерами не удастся, конечно, пробудить нашу моральную чувствительность. В таком случае единственное для нас средство стать более суровыми это - воздействовать непосредственно на пессимистический поток, ввести его в нормальные берега и не давать ему из них выходить, вырвать общественную совесть из-под его влияния и укрепить ее. [380.4]