Учредительное собрание провозглашает "торжественную декларацию прав человека и гражданина", "чтобы действия законодательной и исполнительной власти могли почитаться при сравнении их с целью всякого политического установления, чтобы требования граждан впредь основывались на простых и бесспорных принципах" и т.д. Кажется, мы читаем трактат по геометрии. Люди 1790 г. не довольствовались установлением законов для себя: они не только декретировали ничтожность прошлого и настоящего, но и упраздняли будущую историю своим декретом о том, каким должно быть всякое политическое установление. Сегодня подобная позиция кажется нам тщеславной. Более того, она кажется узкой и грубой. Мир сделался на наших глазах более сложным и обширным. Мы начали подозревать, что история, жизнь не могут и не "должны" управляться принципами, подобно книгам по математике.
Непоследовательно гильотинировать принцип, чтобы заменить его принципом. Жизнь подчиняется режиму абсолютной власти под вторым не меньше, чем под первым. Это-то и невозможно - ни рационалистический абсолютизм, спасающий разум и уничтожающий жизнь, ни релятивизм, спасающий жизнь за счет испаряющегося разума.
Мироощущение начинающейся ныне эпохи сопротивляется этой дилемме. Мы не можем удовлетвориться ни одним из понятий. (стр.15)
Мы видели, как истина разделяла предшествующие нашему поколения по двум антагонистическим установкам: релятивизм и рационализм. Каждая из них отрицает то, что сохраняет другая. Рационализм остается с истиной, но покидает жизнь. Релятивизм предпочитает подвижность существования спокойной и неизменной истине. Мы не можем вместить наш дух ни в одну из двух тенденций: любая попытка сделать это покажется нам самокалечением. мы видим со всей ясностью, что приемлемо в каждой, отдавая себе одновременно отчет и о недостатках. Тот факт, что в иные времена люди к ним безмятежно приспосабливались согласно своему темпераменту, указывает на отличное от нашего мироощущение. Мы принадлежим какой-то эпохе ровно настолько, насколько чувствуем себя в силах принять ее дилемму и сражаться по одну сторону прорытого ею рва. Ибо жить - значит в каком-то смысле становиться под определенный стяг и занимать боевую позицию... (стр.16)
У феномена мышления, таким образом, имеются две стороны: с одной, он рождается как жизненная необходимость индивида и управляется законом субъективной полезности, с другой - мышление заключается в точном соответствии вещам и им правит объективный закон истины.
То же самое происходит с нашими волнениями. Акт воли выстреливается из самого центра субъекта. Это энергичная эманация, импульс, поднимающийся из органических глубин. Хотеть, строго говоря, - значит хотеть сделать что-то. Любовь к чему либо, простое желание чего-то, конечно входят в подготовку волевого акта, но ему не тождественны. Мы хотим в собственном смысле слова, когда, помимо желания, чтобы вещи оставались такими-то, решаем реализовать наше желание, исполнить эффективные действия, которые преобразовали бы реальность. В волнениях известным образом заявляет о себе жизненный пульс индивида. Посредством волнений он удовлетворяет, исправляет, расширяет свои органические нужды... (стр.18)
... Эта двойственность, обнаруживаемая нами при рассмотрении интеллектуальных и волевых феноменов, столь же очевидно проявляется в эстетическом и религиозном чувстве. Существует целый ряд жизненных феноменов, наделенных двойственной динамикой, странным дуализмом. С одной стороны, они являются спонтанными продуктами живого субъекта, их причина и порядок заключены в органическом субъекте; с другой стороны, они несут в себе необходимость подчинения объективному порядку и закону. Обе инстанции - заметьте - нуждаются друг в друге. Я не могу мыслить с пользой для моих биологических целей, если не мыслю истинно. Мышление, которое все время давало бы нам отклоняющийся от истинного мир, вело бы нас к постоянным практическим ошибкам, а это имело бы следствием исчезновение человеческой жизни. Мне не удается приспособить интеллектуальную функцию к моим целям, сделать ее полезной, если я не приспосабливаюсь к иному - к вещам вокруг меня, к трансорганическому миру, к тому, что меня трансцендирует. Но и наоборот: нет истины, если она не мыслится субъектом, если ментальный акт, неотъемлемой гранью которого является внутренняя убежденность, не рождается в нашем органическом бытии. Для истинности мышлению необходимо совпадать с вещами, с тем, что меня трансцендирует; но чтобы это мышление существовало, оно должно быть помыслено мною, я должен прирасти к его истине, дать ему пристанище в моей жизни, сделать его имманентным тому биологическому микрокосму, каковым я являюсь... (стр. 19)
Дело в том, что у феномена человеческой жизни есть два лика - биологическое и духовное - и он подчинен двум разным действующим на него силам, как бы двум противоположным полюсам притяжения. Интеллектуальная деятельность, с одной стороны, притягивается к центру биологической необходимости, а с другой - она затребована, ею властно повелевает сверхжизненный принцип законов логики. Точно так же эстетическое предстает, с одной стороны, как субъективное наслаждение, а с другой - как прекрасное. Красота картины не содержится в безразличном для нее факте нашего удовольствия; наоборот, картина кажется нам прекрасной, когда мы чувствуем, как на нас мягко нисходит настойчивое требование наслаждаться ею.
Существенной чертой нового мироощущения является именно решимость никогда и нигде не предавать забвению то, что духовные функции, или культура, являются одновременно биологическими функциями. культура не может руководствоваться исключительно своими объективными, или трансвитальными, законами, она в то же время подчиняется и законам жизни. Нами управляют два противоположных императива. Человек, живое существо, должен быть благ - приказывает один из них, императив культуры. Благо должно быть человечным, жизненным, следовательно, совместимым с жизнью и необходимым ей говорит другой, жизненный императив, обобщив их, мы приходим к такому двухстороннему предписанию: жизнь должна быть культурной, но и культура должна быть жизненной. Речь идет, таким образом, о двух инстанциях, которые регулируют и направляют друг друга. Любой перевес в сторону одной из них неизбежно приводит к вырождению. Бескультурная жизнь - это варварство; безжизненная культура - византизм... (стр.21)
Наша деятельность, следовательно, требует, чтобы ею управляли два ряда императивов, каковые можно было бы обозначить следующим образом: культурный и жизненный (мышление, истина, искренность, воля, доброта, порыв, чувство, красота, наслаждение).
На протяжении времени, не слишком удачно названного "новым временем", начавшегося с Возрождения и длящегося доныне, с возрастающей исключительностью господствовала односторонне культуралистическая тенденция. Эта односторонность имеет и тяжкие последствия. Если мы тем только и занимаемся, что приспосабливаем наши убеждения к тому, что разум объявляет истиной, мы рискуем уверовать в то, во что мы верим, до такой степени, что наши убеждения оказываются плодами наших желаний. Но тем самым культура не реализуется в нас, оставаясь поверхностным вымыслом над действительной жизнью... (стр.23)
Восточный человек, привыкший не отделять культуру от жизни, всегда требующий от первой жизненности, видит в поведении человека Запада радикальное, всеобъемлющее лицемерие, и не может удержаться от презрения, вступая в контакт с европейцем... (стр.24)
Культура вырастает из жизненных корней субъекта и является - повторяю это намеренно еще раз жизнью sensu stricto, спонтанностью, "субъективностью". Мало-помалу наука, этика, искусство, религиозная вера, юридическая норма отрывались от субъекта и обретали собственную плотность, независимую значимость, престиж, авторитет. Приходит момент, когда сама всесозидающая жизнь преклоняется перед своим творением, подчиняется ему и служит ему. Культура объективировалась, противопоставила себя той субъективности, которая ее породила. Объект - objetctum, Gegen-stand - означает именно противостояние, то, что утверждается независимо и стоит перед субъектом как его закон, его правило, как то, что им правит. В этой точке движения культура торжествует. Но такое противостояние жизни, эта дистанция по отношению к субъекту должны удерживаться в неких пределах. Культура жива, пока она получает приток жизни от субъектов. Когда он прерывается, культура отдаляется и незамедлительно засыхает, становясь священнодействием. У культуры есть и свой час рождения, и час священства; час лирический и час начинающегося окостенения, час завершения. В эпохи реформ, вроде нашей, нужно отказать в доверии завершенной культуре и содействовать культуре нарождающейся. А это значит, что культурные императивы откладываются в сторону и с неизбежностью становятся императивы жизненные. Верность, спонтанность, жизненность - против культуры. (стр.25)