Существенный признак современной социальной деятельности – разрыв личностного и индивидуального бытия. Можно сказать, что онтологическое присутствие духовного начала воздействует на сознание как мощное поле тяготения, «искривляющее» обыденное сознание, нарушая обыденную логику отношения к действительности. Утрата или непонимание смыслов и ценностей ставит человека перед множеством проблем. Трудности, связанные с пониманием, заставляют человека творить смыслы и культуру бытия.
Таким образом, ценности не просто воспринимаются индивидом и делятся на положительные и отрицательные, но и предполагают определенную инверсию культуры в человеческую природу. Ценность выступает как самотворящая единица. Индивидуальный смысл представляет собой метаязык, а первичное понимание смысла коннотационно оформлено. Коннотация в этом случае – не только источник радости и наслаждения бытием, но и возможность освоения ещё не понятой действительности. В данном случае не работают идеологические механизмы: понимание и непонимание здесь связаны с возможностью индивида не выразить «выразимое», а попытаться выразить ещё никем невыраженное. Это своего рода борьба со «слишком названным». Расшифровка непонятых ещё ценностей и смыслов выразима через исполненное негативными ценностями «цельное», «абсолютное». Бороться с «цельным» означает бороться с властью рассудка, здравого смысла, жесткого интеллекта, справедливых догм.
Все вышесказанное позволяет утверждать, что в понятии «духовность» зафиксирован срез человеческого бытия, связанный со способностью человека создавать свой специфический внутренний мир, свободный от зависимости по отношению к эмпирическим обстоятельствам его существования.
Примечания
Н.Н. Колесникова,
СГУ, г. Ставрополь
ГЕНДЕРНОЕ НАПОЛНЕНИЕ КАТЕГОРИИ ИНАКОВОСТИ
В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ
Известно, что гендер как социокультурный феномен базируется на представлениях о маскулинном и феминном в их взаимосвязанности. Поскольку данные корреляты находятся в одной культурной плоскости, в единой системе ценностей (применительно к каждой этнокультуре), неизбежно возникает проблема доминирования одного из них.
В свою очередь, проблема власти, доминирования всегда связана с проблемой субъекта. Субъект, в отличие от объекта отношений (в нашем случае - гендерных), обладает такими характеристиками, как активность и свобода воли, что предопределяет его доминантное положение. В противоположность ему существует нечто, не обладающее подобными качествами, и даже противоположное им. Это нечто мы называем инаковым, другим по отношению субъекту.
Деление на «своего» и «чужого» (другого) характерно для любого общества и является частью дихотомично организованного мышления. При этом важно, что традиционное сознание ставит знак равенства между понятиями «чужое» и «опасное», стремясь их игнорировать.
Социокультурная функция категории инаковости заключается том, что она способствует идентификации индивида по отношению к социальной группе, призвана поднять престиж и легитимизировать ценности определенной социальной группы, стабилизировать существующий порядок, при этом не позволяя социокультурной системе замкнуться на себе.
Русская традиционная культура, подобно другим этническим культурам, подвергает осмыслению гендерные отношения, используя категорию инаковости: женщина представлена как «Другая» по отношению к мужчине и исключается из дискурса. Система мышления при этом живет «определенностями», стремясь положить предел «неопределенностям», а феминное есть неопределяемое, текучее, «неохватное».
Феминное, наделенное характеристиками инаковости и вытесненное из центра системы на периферию, на ментальном уровне представляет собой локализованное замкнутое пространство, в основе которого лежит символика материнства, обладающая двумя взаимосвязанными потенциями: к порождению жизни и к смерти. Именно из этих двух потенций и вытекает основание техник управления, используемых феминным: власть в русской традиционной культуре вообще связана с символикой порождения вообще и в частности с материнской властью (1).
Таким образом, очевидно, что феминное в русской традиционной культуре ассоциировано с природным, хтоническим началом в противоположность мужскому – аполлоническому, что можно рассматривать как отношения духа и материи при организующей, цивилизующей роли духа и животворящей, хтонической природе материи.
Подобная ситуация характерна для многих этнокультур, в частности, западноевропейских, что подробно описывает К. Палья в своей работе «Личины сексуальности». Согласно ей, западная культура, аполлоническая по своей сути, стремится преодолеть, трансцендентировать природу, она с самого начала своей истории уклоняется от феминности. Сама западноевропейская культура – мужское изобретение, основанное на «спасительной магии рассудка»(2, С. 31).
Однако, несмотря на то, что в русской традиционной культуре также имеет место маркирование феминного как инакового и его вытеснение на периферию культуры, в исследуемом социокультурном пространстве этот процесс не стал (или не смог стать) настолько всеобъемлющим и глубоким, как в культуре стран Западной Европы. Несмотря на дихотомичность категорий маскулинности и феминности в русской народной культуре и их субъектно-объектные отношения, мы считаем возможным говорить о феминной сущности наиболее глубоких пластов русской ментальности.
Об этом говорит в частности то, что в русской культуре, по сравнению с западноевропейской, достаточно сильны элементы материнского права; образ России неизменно ассоциирован с феминным (3, 4); женское сообщество, на протяжении веков вытесняемое за пределы культуры, которая постепенно превратилась в мужскую прерогативу, сумело локализоваться и конституироваться в качестве самостоятельной субкультуры, обладающей не только собственными традициями, но и весьма действенными техниками управления, распространяющимися также и на мужское сообщество.
Если западная метафизическая традиция является эгоцентричной по своей сути (другой есть не-бытие, отсутствие) или, учитывая гендерный ракурс представленного исследования, фаллологоцентричной (5, С. 311), русская философская традиция не поддерживает эту линию: обращение к истокам вечной женственности, поиск истоков софийности еще раз подтверждает отличие русской ментальности от западноевропейской и американской.
Традиция осмысления «русской идеи», места России в мире путем соотнесения национальных черт с канонами маскулинности/феминности наиболее ярко проявляется в XIX веке в двух философских концепциях: славянофильской и западнической. При этом основанием обеих концепций выступает одна и та же философская метафора – ассоциация России с женственностью и противопоставление ее европейской цивилизации, наделенной типично маскулинными чертами. Однако следствие, то есть, эмоциональная оценка «русского характера» и варианты дальнейшего культурно-исторического пути России выглядят в философских системах западников и славянофилов принципиально различно.
Первые, отождествляя Россию с феминным, имманентным неоформленности, стихийности, пассивности, ратовали за подчинение России западной цивилизации для ее (России) же блага. Славянофилы же именно в силу инаковости России по отношению к Европе, противопоставляя ее исконное «стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего» - рационализму Запада (6, С. 38), настаивали на признании ведущей роли России в процессе преодоления культурной пропасти между двумя цивилизациями.
При этом необходимость духовного предводительства России в процессе преодоления противоположности западной и русской культуры в славянофильской концепции обусловлена идеей блага теперь уже для европейской цивилизации: «чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении Святой православной Церкви... господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но, напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие» (6, С. 39).
Философия Серебряного века продолжает традицию ассоциации образа России с феминным, противопоставленным по отношению к миру, то есть инаковым. Эта тема актуализируется в философских концепциях В. Соловьева, Н. Бердяева, В. Розанова. При этом у В. Соловьева Россия имманентна любви, у Бердяева – природе: «в «природе» больше истины и правды, больше «божественного», чем в культуре» (7, С. 158).
Применяя гендерный подход, мы трактуем последнее положение как утверждение примата феминного, ассоциируемого с природным, над маскулинным, пытающимся с помощью разума осуществить прорыв к божественному. При этом важно, что в трактовке Бердяева само «божественное», во-первых, понимается иначе, чем в западноевропейской философской традиции, во-вторых, оно уже заключено в природном, феминном начале. Таким образом, путем ассоциации с феминным и божественным реабилитируется извечная российская инаковость.
Обратной стороной феминного характера России, по Бердяеву, является трагическая пассивность, проявляющаяся в переломные моменты истории: «Великая беда русской души - в женственной пассивности, переходящей в «бабье», в недостаток мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем... Пассивная рецептивная женственность в отношении государственной власти - так характерна для русского народа и русской истории»(7, С. 40). Отсюда – извечная русская тоска по «сильной руке», склонность к инородным заимствованиям.