Щеглова Л.В.
Не секрет, что мы живем в эпоху эстетизма, когда все больше людей руководствуются в своих поступках не моральными убеждениями, а чувственными предпочтениями, когда интересы личности сосредоточены на ней самой и это сопровождается упадком любви и доверия в межчеловеческих отношениях. Взаимосвязь этики и эстетики в ценностном освоении мира человеком закономерна, и дефицит одного компенсируется ростом другого. «Возможно, один из самых обещающих ключей ко всему тому, что объединяется понятием «постмодерн» это просто способ выявления связи между этикой и эстетикой» ( Maffesoli 1989: 103).
Когда мы говорим об эстетизме как о преимущественной окраске нашей эпохи, то имеем в виду прежде всего широко распространенную потребность в эстетическом, чувственном восприятии мира и в психическом возбуждении посредством именно чувственного восприятия. В философии и антропологии этим культурным ожиданиям соответствует поворот от преимущественно спиритуалистических объяснительных моделей к преимущественно натуралистическим.
С социокультурной точки зрения переход от этически центрированного общества XIX века (впечатляет как обилие этических трактатов в философии, так и этицизм литературы критического реализма) к эстетизму в XX веке связан со смещением центра тяжести в деятельности людей от производственной сферы к досуговой и, соответственно, переориентацией культуры от героизации человека продуктивного возраста на молодежь, в духовном мире которой преобладает эстетическая установка. Первооткрыватель темы С.Кьеркегор утверждал: «Эстетическое в человеке есть то, благодаря чему он непосредственно является тем, что он есть; этическое есть то, благодаря чему он становится тем, чем он будет» (Кьеркегор 1993: 214).
Однако только социоисторического объяснения столь значительного превалирования первичной (эстетической) стадии экзистенции явно не достаточно. Соотношение этики и эстетики как глубинных составляющих человеческой духовной природы претерпело заметное изменение, главным образом, в связи с кризисом в ХХ веке религиозного и метафизического мировоззрения. Ушла в прошлое философия в качестве мудрости, учившая человека, как жить и как умирать, вместе с ее этикой, учившей, как жить достойно и умирать пристойно. Традиционная мудрость, состоявшая в совпадении места человека с заданиями его индивидуальной природы, требовала для своего осуществления долгого, медленного, спокойного раздумья. Социальная и духовная жизнь человека больше ориентировалась на МЫ, нежели на Я. Ведущей культурной модальностью было стремление «верить».
Но уже переход к модальности «знать» в Новое время, не отменяя совсем религиозный источник человеческой нравственности, все же закрывает его социоцентризмом и субъективизмом новой философии, которая учила уже не тому, как счастливо жить, а тому, как правильно мыслить. В моральном отношении эта философия ориентировала человека на совесть, предполагавшую относительную нравственность общества и наличие совместных ценностей. Это устремление к всеобщему в качестве просветительского идеала поддерживало и этическую нормативность. Метафизическая энергия человека попрежнему трансцендировалась, т.е. Я находило смысл и ценность в Другом, внеположном ему, хотя это Другое мыслилось уже не божественным и абсолютным, а социальным, национальным, государственным и т.п.
Разрушение просветительского «проекта человека» с его знаменитыми этикой долга и трудовой этикой окончательно происходит в XX веке, когда под словами «реализм» и «действительность», применительно к моральной жизни стал пониматься обыкновенный, лишенный полета эгоизм. Этому соответствует переход от модальности «знать» к другой целеположности бытия, выражаемой модальностью «желать». Отказ от должного в пользу желанного приводит сначала к исчезновению трудовой этики. В издаваемом в США (протестантской стране!) журнале «Футурист» отмечается, что люди стали менее добросовестно относиться к труду, на что указывают рост числа опозданий на работу и злоупотребление больничными листами.
Еще серьезнее плоды разрушения фундаментальных идеологий выглядят в католических странах. Данные, опубликованные Чешским статистическим управлением, свидетельствуют о том, что за последнее десятилетие в чешском обществе очень многие отказались от религии, что сегодня около 60% населения заявляют о том, что не принадлежат ни к одной из религий. Сейчас Чешская Республика – в прошлом родина известного религиозного реформатора Яна Гуса, стала одной из наименее религиозных стран Европы.
Такова «культура нового язычества, которая не верит в жизнь после смерти, а потому вынуждена искать жизнь до нее» (Слотердайк 2001: 11). Примерно со второй половины XX века доминантой духовной культуры становится предрефлексивное миро и самоощущение, непосредственное чувственное восприятие, ставшее питательной средой для эстетизма как мировоззрения и образа жизни.
В 80е годы XX столетия моральная философия, убедившись, что имеет дело с неоязыческим сознанием, стала обосновывать возможность возврата к аристотелевской традиции (А.Макинтайр) или «плодотворной» кинической позиции (П.Слотердайк). Последний прямо утверждает: «Вечное возвращение того же самого, самая подрывная из всех идей Ницше, не выдерживающая критики в космологическом отношении, однако плодотворная с точки зрения морфологии культуры, верна и применительно к возвращению кинических мотивов […]. То же самое – это условный сигнал трезвой, ориентированной на наслаждения жизни, которая научилась считаться с данностями» (Там же). Человек, ориентированный на наслаждения (а не на потусторонние смыслы религиозных доктрин или всеобщие ценности субстанциальных философий) не может найти его источник только в себе самом и движимый модальностью «желать» изобретает все новые объекты желания, что ведет к появлению все новых и новых потребностей.
При таком целеполагании место рационально познанного и рационально обоснованного все чаще заступает просто новое, новое ради себя самого, ради переживания новизны. Ясно, что в подобном состоянии культуры становится невозможным построение этики на философских или религиозных началах. И тогда на первый план выходит искусство, стремящееся заменить их собою. «Ведь там, где боги перестали воодушевлять, людям приходится воодушевляться самим. Иначе говоря, там, где истины уже не очаровывают, очарование становится единственной истиной» (Хюбнер 2000: 147).
После разочарований эпохи Просвещения, склонной к срыванию «всех и всяческих масок», после всех десакрализаций и секуляризаций общественное сознание снова ищет причастность индивида к универсальному, к выходу за пределы собственного Я в силах, носящих нуминозный, т.е. зачаровывающий характер, будь то архетипы коллективного бессознательного или эксплуатирующее их искусство. Поворот от этики к эстетике совершенно меняет облик искусства. В частности, это означает «конец институтов и утвердившихся в них специалистов». Как заметил М.Дюфренн: «Приходит подлинно народное искусство. Искусство неприрученное, которому причастны все, а не только специалисты и эксперты» ( Dufrenne 1976: 164). Но вместе с депрофессионализацией искусство становится безавторским, а его деинституализация сопряжена с исчезновением культурного эталона. Так проявляет себя в творческих сферах такое свойство массовой культуры как анонимность.
Анонимный характер современного общества описан многими философами и художниками XX столетия преимущественно критически. Оптимистическую же точку зрения развивал, например, теолог Х.Кокс, полагавший, что анонимность массовой культуры открывает возможность быть свободными для огромного числа людей, а также предоставляет им большую защищенность приватной сферы. «В большинстве случаев, имея дело с людьми, человек не может позволить себе интересоваться ими как личностями, он должен ограничить свое общение с ними теми услугами, которые они предоставляют ему, а он им» (Кокс 1995: 56). Таким образом, прежние «органические» отношения заменяются «функциональными». Это столь понятное стремление к самосохранению не могло не внести изменений в моральное сознание, которые исследованы в частности Ю.Хабермасом с его программой коммуникативной рациональности (Хабермас 2000).
Для современного состояния культуры, отказавшейся от субъектцентрированного разума в пользу разума коммуникативного Хабермас предлагает интерсубъективную «этику дискурса», исходящую из того, что моральные проблемы могут и должны решаться рациональным когнитивным образом. В качестве правила аргументации для морального дискурса здесь вводится принцип универсализма. Однако, на наш взгляд, принцип универсализма, сводящий воедино индивида и общество, остался в поле традиционных метафизик.
Поскольку основание для самой себя современная культура ищет не в метафизике, а в коммуникации, в общении, в диалоге эмпирических индивидов, то главный императив данной культуры к человеку состоит в требовании быть самим собой «здесь» и «теперь». Языковые игры, катарсис непринужденного общения, диалог без цели и консенсуса – все эти формы коммуникации служат взаимопониманию на дорефлексивном уровне. В основе новых форм социальной эмпатии и свободных объединений лежат не идеи, как прежде, а дух эмоциональной сопричастности, при котором любое явление внутреннего и внешнего мира обладает аурой эстетического восприятия, где разум, рациональная рефлексия заменяются эмоциональной реакцией. Таким образом, «эстезис» как постоянный процесс эстетизации всех жизненных явлений в коллективном сознании изменяет взаимосвязь микрокосма и макрокосма. А это означает, что столь важные явления как рациональность и эмоции не носят более персонального характера. Эстетическая форма существования постмодернистского сознания приводит к возникновению групповой, а не индивидуальной этики и эмпатики.