Андрей Тесля
Осторожно!
Ты уже, вероятно, что-то слышал о великом Левиафане и тебя тянет почитать эту книгу? Осторожно, любезнейший! Это совершенно эзотерическая книга, и ее имманентная эзотерика увеличивается по мере того, как ты в нее вчитываешься.
Карл Шмитт, Предисловие к немецкому переизданию «Левиафана», 1938
Когда весь мир окажется перенаселенным, тогда останется как самое последнее средство – война, которая заботится о всяком человеке, давая ему победу или смерть.
Томас Гоббс, «Левиафан», XXX
Сочинения Гоббса – довольно странный предмет среди изучаемых историей философии права. С одной стороны, нет ни одного курса, сколь бы краток он ни был, автор которого счел бы возможным обойти этого мыслителя. С другой – специальных работ, посвященных анализу воззрений Гоббса, довольно мало, а в отечественной литературе они отсутствуют практически вовсе. Любопытно, что даже в том случае, когда специалист обращается к анализу сочинений Гоббса – например, когда почтенный отечественный историк философии В.В. Соколов [1] создает обширную вступительную статью к двухтомнику, почти исключительно состоящему из политических трактатов автора, то и тогда исследователь обстоятелен и любопытен только находясь на почве привычного – рассуждая об особенностях теории познания, онтологии или общей антропологии Гоббса – и, напротив, становится лишь аннотатором, обращаясь к суждениям английского философа о власти и праве.
О Гоббсе трудно писать и еще сложнее его комментировать. Препятствием здесь, отчасти, являются сами достоинства автора. Его логика чеканна, изложение отчетливо и последовательно – и тем самым исчезает обычное занятие историка, заключающееся в расшифровке спутанной авторской мысли, в умении дописать или совместить противоречивые авторские фрагменты. По большому счету трактаты Гоббса если и нуждаются в чем-либо, так во внимательном ненавязчивом комментарии, восстанавливающем ушедший сугубо ситуативный контекст. При этом даже отсутствие подобного комментатора не способно сколько-нибудь затруднить восприятие текста Гоббса. Да, несколько абзацев останутся не совсем ясными, останется непонятным, почему столько внимания уделено именно этому частному уточнению общей мысли – но большая часть трактата пребывает в ином, не мелко-историческом контексте, обращаясь скорее к фундаментальной проблематике власти. Гоббс дает на эти ключевые вопросы ответы, исходя, разумеется, из ситуации своего времени, но верность или неверность их не может быть оспорена исходя из примеров или конкретных затруднений политической практики XVII века. Историчными у Гоббса оказываются поводы и конкретные формулировки его положений, тогда как существо мысли обращено к сфере рационального – к пространству разума, лишенному времени.
Итак, текст Гоббса – сама прозрачность. Но ясность Гоббса родственна ясности Макиавелли, мысль которого, при всей «понятности» и внешней «доступности», по словам Исайи Берлина, вызывает «глубокое, непреходящее беспокойство» [2], потребность в новом вычитывании и попытках аутентичного понимания. Но если Макиавелли притягивает интерпретаторов, то Гоббс отталкивает. Он столь чеканен, что его незачем прояснять, он уводит нас в суть феномена политического, где традиционная система координат перестает срабатывать – и слишком требователен к последовательности и отчетливости мысли, чтобы позволить комментатору безнаказанно скрыться в глубокомыслии или предаться изяществу реторики.
Для современников и ближайших потомков Гоббса его трактат представлялся столь исключительным – не похожим ни на одно другое произведение подобной тематики – что полемика с ним была едва ли не исключительно внутренним делом сторонников монархии. Становящаяся либеральная мысль (Э. Сидней, Дж. Локк) по существу проигнорировала его [3] – не будучи способна воспринять самый стержень его философско-политических построений. Он не укладывался ни в одну классификационную ячейку – объявленный сторонником абсолютной монархии, официально состоял на службе республики; половину трактата посвятив толкованию Писания, объявлял религию внутренним делом государства, устанавливаемой законом; утверждая неограниченность государственной воли, одновременно формулировал базовые положения ново-европейской концепции естественного права, попутно детально оговаривая те или иные юридические права и обязанности. Гоббса было проще обойти, воспринять ряд положений, отвергнув иные, аргументируя подобный выбор средствами убеждения, но не доказательства. Вступать с ним в спор – последовательный и строгий, противопоставляя не тезис тезису, но внимая и следуя логике автора, опираясь на изъяны концепции, а не на силу собственных убеждений – для современников и для большинства потомков оказалось невозможно. Удобнее и общепонятно было заклеймить Гоббса как мизантропа, убежденного в изначально злой природе человека, фанатика государственной власти – со странной судьбой отщепенца, очутившегося вне лагерей и вызывающего уважение, основанное на страхе и непонимании, но чувстве чего-то, скрывающегося за чеканными формулировками.
Традиционно взгляды Гоббса увязывают с его страхом перед гражданской войной в Англии [4]. Однако вряд ли возможно столь всеобъемлющий и столь внутренне страшный взгляд на мир объяснить исключительно из событий гражданской войны. Войны, конфликты, вооруженные партийные столкновения были едва ли не нормой того времени. Уже ранее, во время своего визита во Францию в составе посольства, Гоббс мог видеть страну, раздираемую открытым религиозным конфликтом, где правительство вело полноценную войну против части общества. Большая часть его жизни, предшествовавшая и современная написанию основных политико-философских трактатов, прошла во времена Тридцатилетней войны, еще долго после своего официального завершения Вестфальским трактатом дотлевавшей в Европе. Из этой ситуации – типичной для второй половины XVI и первой половины XVII вв. – невозможно объяснить все своеобразие трактата Гоббса, оно увязано с внутренним разладом, постигшим самые основы европейской жизни в период Реформации и последовавших за ней событий, однако никак не может быть увязано в простую причинную связь.
Есть, однако, и возражение фактического порядка против такого рода сопоставления теоретических воззрений Гоббса с событиями Английской революции. Хотя основной трактат Гоббса – «Левиафан» – был опубликован в 1651 г., но сочинение «О гражданине», представляющее собой уже вполне законченное аутентичное позднему Гоббсу произведение, вышло из печати первым изданием в 1642 г., а еще двумя годами ранее был написан очерк «О политическом теле», содержащем основные положения учения о государственной власти. Иными словами, к началу революции теоретические взгляды Гоббса в своей основе уже сложились и их дальнейшая судьба по преимуществу сводится к последовательному уточнению и поиску наилучших формулировок и наиболее убедительных способов аргументации, при остающихся в неприкосновенности основных положениях доктрины.
Гражданская война стала для Гоббса тем, что можно, пользуясь понятиями современной философии, назвать экзистенциальной ситуацией – ситуацией, в которой для него обнажилась подпочва социального бытия, опытом, окончательно убедившим его в верности своего понимания природы общества. Сосуществование людей, скрепляющие их правила и традиции открылись Гоббсу во всей их ненадежности – как тонкие нити, связывающие феномен совсем иного рода. Общественность человека увиделась ему не как природа, но как образование, надстроенное над природным индивидуализмом человека. Потому-то, в отличие от тезиса Аристотеля об общественной природе человека (II, 131 – 132) [5], Гоббс утверждает, что если общежитие иных живых существ – пчел или муравьев, приводимых в пример Аристотелем, «обусловлено природой», то человеческое общество основывается «соглашением, являющимся чем-то искусственным»:
«Вот почему нет ничего удивительного в том, что, для того, чтобы сделать это согласие постоянным и длительным, требуется еще кое-что (кроме соглашения), а именно общая власть, держащая людей в страхе и направляющая их действия к общему благу» (II, 132).
Именно потому, что государство (общество) мыслится Гоббсу исключительно как искусственное образование – именно потому для него все установления человеческого общежития, все нормы гражданского общества представляются столь хрупкими. Любое несогласие, любое неосторожное движение способно разрушить эту конструкцию. Именно из этого ощущения ненадежности, необеспеченности гражданского существования человека рождается тотальное государство Гоббса, абсолютное в своих пределах.
***
1. Метод Гоббса. Метод, используемый Гоббсом, есть метод априорно-дедуктивный, построенный на извлечении всех мыслимых логических следствий из самоочевидных понятий. Последние, однако, не возникают сами собой, но требуют критической проработки и очистки, дабы, во-первых, мы могли быть уверены в их самоочевидности, т.е. в том, что они в действительности не основываются на каком-либо более общем понятии; во-вторых, в том, чтобы мы ясно отдавали себе отчет в избранных нами изначальных (априорных) положениях, дабы они не смешивались (под влиянием иных идей) в нашем уме и не переходили в иные или даже противоположные себе понятия. Этой цели служат первые тринадцать глав «Левиафана» – критическое приуготовление ума читателя, отучение его от пользования непроясненными терминами, наставление в том, чтобы каждый раз, употребляя тот или иной термин (тем более с целью убедить другого) ясно отдавать себе отчет в том, для обозначения какого понятия он в данном случае используется. Итак, читатель, стремящийся проникнуть в суть текста, должен начать с интеллектуальной аскезы, отучая себя от принятого в обыденной речи смешения смысла слов и стремясь с «геометрической» ясности [6].