Абрамова Н.
Нередко среди философов и лингвистов высказываются сомнения по поводу принадлежности несловесных актов к мышлению. При этом, опираясь на идеи основоположников лингвистики, утверждают, что мысль, какой мы ее наблюдаем в готовом высказывании, формируется вместе с самим высказыванием: ведь мышление, как правило, облачено в «языковые одежды»! Безусловно, деятельность сознания протекает при посредстве языка , является единым речемыслительным процессом. К идее о том, что «мысль совершается в слове», о конститутивной роли языка в формировании мысли продолжают возвращаться и в наше время.
Между тем исследования, проведенные в лингвистике, психолингвистике, коммуникативной психологии, философии, психопоэтике и др., в значительной мере подорвали саму идею о жесткой зависимости между языком и мышлением. Выросший отсюда иной взгляд на речемыслительную деятельность нуждается в специальном анализе. Вот почему мы нередко будем прибегать к результатам исследований в названных областях знания. Но с другой стороны, поскольку и поныне «глубинные уровни речепроизводства все же не доступны для объективного наблюдения», нами будет широко привлечен и другой источник аргументации - литературное наследие. В идеях, высказанных «избранными» поэтами и деятелями культуры, мы усматриваем не просто историческую ценность или украшение текста, а средство, с помощью которого мы надеемся реконструировать возможности несловесного языка. Владея «тайнослухом» и «тайнозрением», эта когорта людей обладает умением «выводить на поверхность» самые тонкие струны человеческой души. О наличии такого дара у А. А. Фета нам поведал другой поэт, известный под именем К. Р. - Великий князь Константин Константинович Романов. Поэтическое послание последнего в честь 50-летней годовщины творческой деятельности А.А. Фета стало свидетельством того, как возможна (по Канту ) артикуляция даже оттенков движения души:
Есть помыслы, желания, стремленья
И есть мечты в душевной глубине:
Не выразить словами их значенья -
Неведомы таятся в нас оне.
Ты понял их: ты вылил в песнопенья
Те звуки, что в безгласной тишине
Пленяют нас; те смутные виденья,
Что грезятся лишь в мимолетном сне.
Могучей силой творческого духа
Постигнув все неслышное для уха
Ты угадал незримое для глаз
И сами мы тех сердца струн не знали,
Что в сладостном восторге трепетали.
Когда, чаруя, песнь твоя лилась.
Мысль и речь
«Как это так выходит, - подмечает Ф.М. Достоевский в романе «Подросток», - что у человека умного высказанное им гораздо глупее того, что в нем остается?». Отчего, в самом деле, наш язык, изначально предназначенный для репрезентации внутреннего и внешнего миров, вдруг оказывается порой бессильным сделать это? Не может даже уловить ход мысли или выразить чувство? Почему так разнятся оценки «ума и очей мысленных» от мерок «ума и очей сердечных»? Не говорит ли это, что наш язык в принципе не способен артикулировать все относящееся к «загадкам» человеческого Я или к «тайнам» природного мира? Может быть, столь распространенная бессловесность мыслительных актов - это вовсе и не частный случай? И не будут ли неречевые акты столь же закономерны, как и сама речь? Каким образом и в силу каких оснований пришли к мысли об относительной независимости самой мысли от речи? Столь длительным вопрошанием я предварительно как бы очертила общий ход дальнейших рассуждений. Ныне все более широко признается, что наша способность соотносить себя с миром посредством интенсиональных состояний, мнений, желаний, предпочтений и т.д. более фундаментальна, чем вербальная способность, что последняя составляет лишь вершину айсберга.
Преодолеть инерцию классического взгляда на тесную связь речи и мышления удалось после того, как само представление о такой взаимосвязи стало развиваться в другом направлении. В науках, связанных с изучением процессов порождения речи, все более утверждался взгляд, согласно которому мысль не всегда облечена словом, что мысль может и предшествовать появлению речи. Появление идеи об отличии единиц мысли от единиц речи стало той вехой, которая предопределила поворот в учении о речемыслительной деятельности.
Каждому из нас знакомы состояния, когда мы на собственном опыте ощущаем раздельное существование мысли и речи. Когда мы не можем «пробиться» к своей собственной мысли; когда мысль просто ускользает и ее невозможно сформулировать ясно и отчетливо - особенно в состоянии «взбаламученности, перепутанности, многонерешенности» (А.И. Солженицын ), когда мысли не совпадают друг с другом или же мысленные процессы, различные по интенсивности и широте, протекают одновременно.
В таком состоянии мысль хотя и находится в поле нашего внимания, но ни причины, которые ее вызвали, ни сам объект, на который она направлена, мы часто можем и не осознавать. Такого плана эмоционально-когнитивные состояния, возникающие без цели, и значит, не рассчитанные на «другого», оказываются, как мы видим, безадресны. Иногда это бывает даже не сама мысль, а какой-то ее «зародыш» либо только смутный след. Так, характеризуя состояние героя своего романа «Преступление и наказание», Достоевский подмечает, что размышления могут протекать и не включая все сознание целиком: Раскольников, по словам автора, подумал «мельком, одним только краешком мысли».
Порою же мы не можем соотнести свою мысль ни с каким из окружающих предметов. Отсутствие такой корреляции особенно ощутимо при размышлениях над сущностями экзистенциального плана. О трудностях, с которыми сталкивается человек при «выводе на поверхность» вопросов о смысле жизни, пишет Иван Бунин -знаток души и мастер слова: «В те дни я часто как бы останавливался и с резким удивлением молодости спрашивал себя: все-таки, что же моя жизнь в этом непонятном, вечном и огромном мире, окружающем меня, в беспредельности прошлого и будущего?.. И видел, что жизнь (моя и всякая) есть смена дней и ночей, дел и отдыха, встреч и бесед, удовольствий и неприятностей, иногда называемых событиями; есть беспорядочное накопление впечатлений, событий, картин и образов, из которых лишь самая ничтожная часть (да и то неизвестно, зачем и как) удерживается в нас; есть непрестанное, ни на единый миг нас не оставляющее течение несвязных чувств и мыслей, беспорядочных воспоминаний о прошлом и смутных гаданий о будущем; а еще - нечто такое, в чем как будто и заключается некая суть ее, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак нельзя уловить и выразить, и - связанное с ним вечное ожидание: ожидание не только счастья, какой-то особенной полноты его, но еще и чего-то такого, в чем (когда настанет оно) эта суть, этот смысл вдруг наконец обнаружится».
Продолжая характеризовать мысль, мы должны признать, что у нее есть одно неоспоримое преимущество перед речью: будучи даже «промелькнувшей», составляя лишь какой-то «осколок» целого, мысль обладает некоторыми возможностями, которые у речи отсутствуют. Говоря о «преимуществах», которыми обладает мысль, следует прежде всего указать на способность к панорамному восприятию; это также и умение воссоздавать какую-то забытую картину; это и способность к артикуляции экзистенциальных смыслов, у которых отсутствует прямая «практическая валентность».
Среди отличий мысли от речи можно указать не просто на ее частую сокрытость от нас самих, но и на возможность существования мысли, иррациональной по своей сути. Вспомним, к примеру, о дошедшем до нас свидетельстве Василия Жуковского , которому посчастливилось увидеть посмертную мысль Пушкина , появившуюся сразу после кончины поэта. «Когда все ушли, - вспоминает В. А. Жуковский, - я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было в нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие от отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это был не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось спросить: что видишь, друг? И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою, и его тайну! Никогда на лице его не видал я выражение такой глубокой и величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина»10 .
Но если суть поэтического взгляда - в способности мысленно приближаться к некоторым «вечным тайнам», в умении приоткрывать неведомые экзистенциальные смыслы, то построения специалистов-лингвистов, психолингвистов и др. возводятся при посредстве специальных обоснований. Импульсом для обсуждения проблемы природы несловесного мышления послужила идея о том, что «единицы мысли и речи не совпадают»11 . Содержание будущего высказывания, согласно такому представлению, конструируется раньше формы его выражения в речи, а оригинальная мысль оповещает о себе до того, как наступает ее первичное словесное оформление. Обоснование опосредующих механизмов, позволяющих вывести мысль «наружу» - во внешнее высказывание - А.А. Леонтьев и Б.А. Серебренников строят, решая ряд вопросов. Ход такого рассуждения условно может быть резюмирован в виде следующих вопросов: с помощью «каких шагов» протекает путь от мысли к слову? каковы единицы мысли? каков реальный процесс превращения мысли в суждение? Свою задачу авторы видели не просто в том, чтобы установить, как возможны операции мышления без языка, но и обосновать характер той цепочки, которая предопределяет путь от зародыша мысли к речевому высказыванию, то место, которое занимают в этой цепочке единицы мысли, существующие без языка. Именно данная постановка вопросов и родила необходимость в специальном обосновании специфики таких единиц мысли, как внутренняя речь, внутреннее слово и др. Но об этом несколько позднее.