Открытые вопросы и обыденные толкования
Ответы на открытые вопросы интересуют нас как материал, позволяющий выявить обыденные объяснительные схемы, обыденные истолкования смысла слов. В этой связи мы обратимся не ко всем вопросам, а лишь к тем, в которых предлагается объяснить, растолковать нечто ("Что такое… ?"). В полученных схемах мы выделяем два момента: репертуар истолкований и инструментарий истолкований. Получение репертуара связывается нами с интерпретативными функциями словаря. Инструментарий истолкований, то есть те концепты и слова, с помощью которых объясняется смысл данного слова, будут интересовать нас в связи с риторическими задачами словаря.
Ниже мы подробно остановимся на получении, репрезентации и функциональном использовании репертуара смыслов, а также инструментария истолкований. Но сначала опишем речевую ситуацию ответа с точки зрения пригодности ее для извлечения обыденных объяснительных схем.
Опросная ситуация и обыденные объяснительные схемы (репертуар смыслов и инструментарий истолкования). Речевой акт, в ходе которого рождается ответ на открытый вопрос, выглядит с прагматической точки зрения весьма экзотически. Интервьюер задает вопрос не в связи со своими коммуникативными потребностями, а выполняя заказ социолога. Его некоммуникативные цели могут быть весьма далеки от целей коммуникативных. Респондент же не имеет собственной интенции к общению и поставлен в ситуацию, когда он вынужден отвечать.
В реальном диалоге разъяснение строится с учетом разности компетенций адресанта и адресата. Избыточные объяснения, когда такой разности нет, производят впечатление речевой неловкости. Так, один из персонажей "Швейка", полковник Циллергут, занимался тем, что разъяснял собеседникам и без того понятные им слова вроде слова "мостовая". В ситуации же опроса ответ дается "в пустоту", совершается объяснение "ни для кого". Тем самым ближняя прагматика оказывается ослабленной. Она может свестись, например, к желанию дать социально одобряемый ответ. Зато активизируется дальняя прагматика. Ответы респондента невольно смещаются в сторону метаплоскости. Отсюда очень часто в них речь идет не о реалиях, а о понятиях или даже словах. Встречаются ответы типа "Это неправильное слово", "Это пустое слово" или даже "Нужно найти другое слово". Этот "метапривкус" делает, с нашей точки зрения, ситуацию лабораторной. Некоему абстрактному человеку предлагают объяснить, что такое, скажем, интеллигенция. Респондент оказывается в роли автора словаря. Вот здесь и активизируются наиболее продуктивные объяснительные инструменты. В результате возникает нечто вроде эталонных обыденных истолкований смыслов.
Такие истолкования, если их брать в целом, а не приводить количественных данных, отражают объяснительные схемы, присущие современным носителям данной национальной культуры. А.Д. Райхштейн в работе "Лингвострановедческий аспект в устойчивых словесных комплексах" (1982 г.) вводит продуктивное понятие кумулятивной функции языка. Под ней он понимает способность языковых единиц "выражать в общеупотребительной и стабильной форме актуальное идейное достояние нации или отдельных ее классов на данном этапе развития, то есть конденсировать социально-исторический и идейно-политический опыт народа или определенных слоев" [7, с. 146 147]. Непонятным остается только целевое (прагматическое) обеспечение этой функции. Ведь прочие функции языка связаны не просто со способностью языковых единиц транслировать нечто, а с потребностями носителей языка. Вряд ли можно назвать функциями индоевропейских языков те их свойства, которые позволяют обнаружить их родство и восстановить на радость ученым желаемые праформы. Кумулятивная функция языка (скорее функция самосохранения) обеспечивается дальней прагматикой говорящих, заботящихся о языке (язык понимается здесь в широком смысле слова, то есть без противопоставления речи).
Усиление "кумулятивности" мы наблюдаем в маргинальных ситуациях, например в детской речи. Здесь загадки, скороговорки, считалки, присказки направлены как на развитие собственной языковой способности, так и на поддержание таковой в среде ровесников. А то "идейное достояние", которым располагает ребенок, охотно облекается в рифмованные и ритмизованные формулы. Автонимичность речи обратно пропорциональна усилиям ближней прагматики. В сатирической повести Радое Домановича "Страдия" есть такой эпизод: учитель пишет заявление о повышении зарплаты и получает резолюцию "Стиль неправильный". Комический эффект основан на том, что усилия ближней прагматики неоправданно перенесены на прагматику дальнюю. Обратный случай состоял бы в том, что ученик вместо того, чтобы перевести на английский язык фразу "Сколько у вас карандашей?", полез бы в портфель считать карандаши.
Ситуация открытого вопроса — это ситуация объяснения поневоле или объяснения без надобности. При очень большой и эмоциональной заинтересованности в предмете, который нужно объяснять, настроенность на дальнюю прагматику поддержана лишь самой ситуацией объяснения. Но даже в этом случае она выше, чем в обычных бытовых высказываниях. Объясняя значения слов, мы невольно придаем словам элемент автонимичности. При малой же заинтересованности предметом мы получим либо уклонение от объяснения, либо наиболее объективированное обращение к тем структурам, с помощью которых производится объяснение. Предпочтения, которые возникнут при объяснении, будут иметь скорее причину (данную когнитивную карту респондента), чем цель.
Что же угрожает здесь достоверности? Теоретически угроза связана с категорией истинности. Можно говорить об истинности отношения ответов к референтам (семантическая истинность) и к коммуникации (искренность, или прагматическая истинность). Первый аспект мало интересен. Если респондент считает интеллигенцией новых русских — это его мнение. Именно оно и интересует социолога. Искренность же складывается из соотношения подлинной интенции говорящего с теми коммуникативными намерениями, которые он демонстрирует. Скажем, под маской вежливой предупредительности (внешнее коммуникативное намерение) может скрываться ловушка (подлинное коммуникативное намерение). Так может складываться разговор следователя (например, Порфирия Петровича) с подозреваемым (Раскольниковым). Под видом дружеского участия можно дразнить и т. п. Социолога, выявляющего подлинное мнение респондента, вопрос "достоверности" (истинности), разумеется, волнует. Так, проблеме достоверности специально посвящены исследования А.Ю. Мягкова [8, 9]. Однако для выявления объяснительных механизмов вопросы искренности, достоверности так же неактуальны, как и вопросы истинности или ложности высказываемых суждений. Могут ли быть неискренними объяснения человека, не имевшего никаких намерений что-либо разъяснять, но вынужденного заниматься этим?
Предположим, респондент не считает академика Сахарова типичным интеллигентом, но на вопрос "Что такое интеллигенция?" ответил: "Сахаров, Солженицын". Каковы могли быть его подлинные интенции? Он мог предполагать, что этим ответом произведет хорошее впечатление. Он мог просто не знать толком, что такое интеллигенция и не слышать никаких имен, кроме названных. Можно ли в этих случаях считать, что его ответ исказит необходимые нам данные? Респондент в объяснительном инструментарии опирался на семантические прототипы, на прецеденты, которыми принято обозначать соответствующий класс объектов. Можно ли даже при сделанных выше допущениях считать, что его ответ исказил прецедентную структуру общественного сознания?
Иронические ответы также не в состоянии исказить картину, ведь ирония, будучи построенной на контрасте, оперирует антонимичными понятиями, а значит, сохраняет связь с исходной семой. Человек, который скажет, что Северный полюс — это место, где очень жарко, погрешит против семантической истинности, но не исказит наших представлений об инструментах, с помощью которых объясняется "Северный полюс". Яркий пример — ответы, в которых говорится, что президент — это "отец родной". Возможно, что кто-то из отвечающих высказывался в ироническом смысле, а кто-то говорил серьезно. Но как бы то ни было, концепт "отец" использовался для разъяснения понятия "президент".
Только нелепые ответы, намеренная тарабарщина могут исказить наше представление об объяснительных схемах. Но такие ответы единичны и несуммируемы. Реально нелепые ответы связаны с фонетическими ассоциациями, когда само определяемое слово воспринимается неверно и толкование дается его парониму ("семит" вместо "саммит"). Как бы парадоксально это ни прозвучало, но дефектная прагматика участников социологического опроса, стимулируя дальнюю прагматику, создает идеальные условия для выявления стандартных объяснительных схем. Во всяком случае, валидность социологического материала в отношении этих схем никак не ниже валидности того же материала в отношении тех целей, для которых он используется в повседневной практике.
Семантическая предикация и ее отражение в словаре (инструментарий толкований). Под символосферой языка будем понимать некую ядерную совокупность концептов, к которой в процессе объяснения носители языка сводят другие концепты. Таким образом, символосфера обеспечивает запас знаков, отсылки к которым позволяют осуществлять рецепцию нового, а также устраняют коммуникативные неудачи, снимая различие в языковой компетенции говорящего и слушающего. Так, в детской речи слова "дядя" и "тетя" (первоначально термины родства) используются для обозначения лиц в разных функциях, например, при описании профессий. Объяснение нового для ребенка слова и явления может звучать так: "Машинист — это такой дядя, который ведет поезд". Слово "дядя", безусловно, принадлежит к символосфере ребенка. Для научной и дидактической речи символосфера — это набор исходных понятий. Например, "геометрическое место точек" будет тем понятием, через которое может быть определена окружность или эллипс. В фольклорно-мифологическом сознании символосфера легко обнаруживает себя в ее маркированной части — персоналиях, имеющих собственные имена. Так, Ахилл становится синонимом скорости, Афродита — красоты, Афина — мудрости. То же, но в менее четких формах можно наблюдать и в обыденном языке: "Он, как Иван Грозный", "Это местный Пушкин" и т. п. В обычном словаре символосфера — это понятия, стоящие за словами, разъясняющими другие слова.