Ни одно из названных исследовательских направлений не может дать удовлетворительный ответ на эти вопросы. Это связано с общей слабостью обоих подходов. В них дифференцированно анализируются отношения между организациями и их общественной средой, взаимодействия с другими институциональными акторами в организационной сфере, но не уделяется достаточного внимания отношению организаций к их экономической среде.
Во избежание недоразумений необходимо отметить, что для Мейера и Рована, Димаджио и Пауэлла, Скотта и других упомянутых авторов критическая дискуссия с наивным экономизмом является толчком для развития их собственной организационно-социологической позиции. Под "наивным экономизмом" следует понимать представление о том, что рынок per se посылает сигналы, на которые ориентируются предприниматели при выборе производственных стратегий и организационных вариантов. Против этого упомянутые авторы выдвигают справедливый аргумент, что предприниматели могут расшифровать сигналы рынка только при явном или неявном обращении к существующим в обществе мнениям, образцам и институтам. Организации взаимодействуют не непосредственно с "рынком", а только с картиной рынка, которую они сами создают под влиянием социальной среды; на основе этой картины и осуществляются рациональные или стратегические действия. Эти образцы необъяснимы с рациональной точки зрения; Мейер и Рован называют их мифами. Возвращаясь к приведенному выше примеру, можно сказать, что предположение о том, что человек никогда не будет воспринимать автомобиль иначе, чем игрушку, базируется на определенном образце общественной жизни так же, как и обратное предположение о том, что автомобиль станет центром "мобильного" стиля жизни широких масс. Рациональная стратегия предпринимательства подразумевает выбор одной из гипотез. Конфликт между этими гипотезами нельзя разрешить при помощи рациональных аргументов. Все будет зависеть от общественного резонанса, который получат эти базисные мифы. Так если второй миф будет иметь широкий резонанс, то это повлечет за собой изменение целого ряда данных, что проявится в опровержении любой, даже очень хорошо обоснованной рациональности первой, консервативной позиции.
С такой критикой наивного экономизма можно согласиться; однако проблема экономической среды остается открытой. Экономическая среда не исчезнет, если ее объявить символическим конструктом организации. Сама по себе среда не является отправной точкой для рационального действия, но она представляет собой важную для действия перспективу, которая сложнее любой структуры и стратегии организации. Экономическая среда находится в постоянном движении, воздействует на устоявшиеся схемы восприятия, образцы, институты, разрушает их, расчищая тем самым пространство для появления новых. Шумпетер назвал это движение "созидательное разрушение" (schopferische Zerstorung). В данной статье мы можем рассмотреть концепт "экономической среды" (okonomischen Umwelt) лишь в ограниченном объеме (подробнее см: [4, 5]).
Рынок, то есть экономическая среда предприятий, определяется сегодня через "аутопойэзис денег" (Autopoiesis des Geldes) [22]. Элементарной операцией экономической системы является оплата. Последуем за Луманом дальше: деньги представляют собой средство коммуникации и в этом смысле являются символическим конструктом, так же как и организационные и технические образцы; в то же время деньги являют собой и нечто большее: они воплощают требования, указания на что-либо, содержат некоторое "послание" и одновременно способствуют его признанию.
Что же представляет собой это "послание" и чем оно отличается от "посланий", воплощенных в мифах организации и рационализации? Ответ зависит от того, какая из функций денег выступает на первый план. Если понимать деньги только как средство обмена и оплаты, как это делает Луман, то это позволяет отличать экономические операции от неэкономических, но не позволяет увидеть непременные структурные различия между рынком и организацией.
Однако деньги являются (и об этом Луман почти не говорит) не только средством обмена и оплаты, но и капиталом, или "имуществом". В этом качестве они обеспечивают доступ не к конкретным товарам, а к любому предмету в любое время (аn unspecified article at an unspecified time) [18, p. 211], другими словами, к богатству вообще. Это — "абсолютно общественная форма богатства" (absolut gesellschaftliche Form des Reichtums) [23, p. 145]. Их собственная потребительная стоимость состоит в социальной и чуть ли не магической силе, которую придает "имущество" своему владельцу.
Здесь проявляется метафизическая сущность денег, связанная с их историческим прошлым — применением в качестве жертвоприношения, средства общения с богами [21]. Это свойство денег после Маркса открыли и проанализировали, каждый по-своему, не только Кейнс, но и Веблен и Зиммель. Веблен [41] показал, насколько развитие современной экономики и общества определяется символизацией богатства. Зиммель [37, p. 305] описал деньги как "coincidentia oppositorum" (взаимопроникновение противоположного), как последнюю общую составляющую в многообразии вещей, сознательно ассоциируя их с понятием "божественная сущность" у Николая Кузанского.
Свойства денег как имущества, или капитала, позволяют объяснить, почему рынок всегда сложнее, чем любая стратегия, структура или институт. Претензия капитала на абсолютное богатство простирается a priori дальше любой ее конкретной реализации в продуктах, машинах, организационных структурах или компьютерных программах. Речь идет не только о производственно-технической эффективности, повышении производительности труда, снижении цен, увеличении разнообразия или повышении качества продукции, предупредительности в сфере услуг. Важно не только реально имеющееся, но и возможное богатство. Имущество указывает не только на богатство, не определенное на предметном, временном и общественном уровнях, — имущество требует своей реализации. И эта реализация осуществляется не через богов, а через труд, в конечном счете только через живой труд, а не через продукты или артефакты, поскольку только первое является истинно инновационным и может превзойти имеющиеся предметные формы богатства. Капитал — это не что иное, как секуляризированное, а именно, переориентированное на труд понимание денег как средства получения эксклюзивных товаров и услуг. Границы возможностей, определяемые формой капитала, требования, которые последняя предъявляет к труду, оказываются непреодолимыми даже с помощью так называемых виртуальных реальностей. Различие в отношении к абсолютному, как верно заметил Зиммель, имеет уже не количественный, а качественный и поэтому преодолимый только за счет постоянного "роста" характер. Архаические импликации капитала как формы денег объясняют, почему экономическая репродукция в капиталистическом обществе не может рассматриваться просто как целенаправленно решаемая проблема жизнеобеспечения, а должна быть представлена как метафизический вопрос о судьбе.
Экономические акторы не в состоянии непосредственно воздействовать на изначальный миф об абсолютном богатстве. Они вынуждены заниматься его толкованием, им приходится опираться на его интерпретации в последующих мифах, а именно: на представления о технологии, образы организации и институты, которые указывают на материальное предназначение богатства, придавая первоначальному мифу пригодную для использования форму. Но поскольку этот миф сохраняется как таковой и продолжает функционировать в экономической среде, все вторичные толкования и заимствованные из них структурные образования могут иметь только преходящее значение. Обещания, которые они содержат, невыполнимы. Будучи носителями первоначального мифа, они пригодны лишь до тех пор, пока находятся в стадии становления и развития, пока не будет исчерпан их инновационный потенциал. Только в это время они могут путем мобилизации живого труда стимулировать процесс созидательного разрушения, что является не чем иным, как дальнейшей попыткой практического воплощения и продвижения мечты об абсолютном богатстве. Чем больше структурная модель рационально утверждается, "функционально кристаллизуется" (funktional kristallisiert) [38, p. 62 f] и поднимается над процессами миметического и нормативного изоморфизма, тем быстрее она утрачивает эту трансцендентную ауру. Затем наступает состояние, на языке экономистов именуемое "склерозом". Труд применяется не созидательно-разрушающе, а только структурированно. Он не может больше приносить прибавочную стоимость и производит только вещественное, а не абсолютное богатство, что говорит о наступлении упадка.
Из этого вытекает следующая дилемма: пока продолжается капиталистический процесс созидательного разрушения, экономические акторы имеют дело с неопределенно сложной средой, которую они не могут воспринимать непосредственно. Точно так же и предприниматель, даже шумпетеровский, не является безгранично изобретательным и гибким, он действует рационально только в определенной мере, вынужденно отграничиваясь от экономической среды и развивая соответствующие самоабстракции. Это осуществляется через "форму предпринимательства" (Form des Unternehmens) [1], ее структуры и стратегии, которые, в свою очередь, могут развиваться и консолидироваться только опираясь на общественные институты и символику. Чем успешнее осуществляется их рациональное оформление, тем лучше они способны выполнять свои ориентировочные функции и тем сильнее они должны редуцировать незапланированные экономические последствия этой деятельности, а также неиспользованные возможности. Это ведет к непроизвольному накоплению таких последствий до тех пор, пока давление экономической среды не станет слишком мощным, редуцированное побочное воздействие господствующего образца не будет слишком заметным, и образец не разрушится. Возникает ситуация "распутья" (Wegscheide), складывается новая парадигма и так далее.